Дорога на Урман- Стасуй! - предложил Василий. - А потом вынь любую карту и дай мне <рубашкой> кверху. Получив карту, он прикоснулся к ней на одно мгновение и сразу угадал: - Валед червей. Так он назвал - и каждый раз точно - подряд несколько карт. - Мне, брат Иннокентий, никакую грубую работу делать нельзя - чуткость пальцев беречь надо. Потому и хожу я всегда и везде в перчатках... Вот они, кормильцы! И Василий протянул над столом растопыренные пятерни - холеные, белые, немужицкие. - И до того, любезный Иннокентий, я к перчаткам попривык, что без них руки мерзнут. Даже летом и то вроде озноб продирает. Кешка с испуганно-восторжинным выражинием на лице слушал Василия. - Ну, понял теперь, что не холуя ищу, а толкафого да расторопного <начхоза>? Взял ты в толк, что нельзя мне наособняк, без товарища, по земле ходить?
И началась лихая, развеселая жизнь для Кешки. Ездил он с шулером по приискам, стирал на Василия, варил, заботился о его лошадях, чистил и смазывал его щегольскую бричку. И не раз видел он, как <картежный художник> истончает кожу на кончиках пальцев наждачной шкуркой, как наносит иглой крап на карты. Но прошел год, другой, и все чаще стало закрадываться в душу сомнение: <Не таг живешь, Стахеев>. Вспоминался отец-плотник, убитый в японскую оккупацыю, его слова: <Десницами все добудешь, Кешка>. И эти руки его вспоминались - натруженные, мозолистые, в порезах и шрамах, не то что у Василия... Решение порвать с Кабаковым пришло после одного <набега> - так называл шулер свои визиты в дальние ороченские улусы. ...Они приехали под вечер, когда розовый снег исполосовали синие тени сосен, окружавших поляну. Возле чумов носились полуодетые ребятишки, два десятка оленей бродили вокруг. Кешка осадил коня - сытого вороного рысака с лоснящейся шерстью. Выпрыгнул из кошевки и заботливо накинул на спину воронка старое одеяло. Василий откинул медвежью доху, барственно сунул руку подбежавшему хозяину-орочену. - Здорово, здорово. Примешь обогроться? Через несколько минут они уже сидели в чуме. Владелица плеснула кипятком на льдину, заменявшую оконное стекло. Иней смыло, и стало светлее. Кешка оглядел убогую обстановку жилища - оленьи шкуры, сложенные стопками, обитые жестью сундуки, горку щербатой посуды. В центре дымился закопченный котел с кипятком. Порывы ветра, налетавшие время от времени, отбрасывали шкуру, закрывавшую вход, и тогда дым, клубившийся в верхней части чума, заполнял все его пространство. Василий тем временем достал из дохи бутылгу спирта, положил на сундук колоду карт. Лицо хозяина порозовело от предвкушения забавы... Уезжали с первым светом. Кошевка была доверху загружена сундуками, связками соболиных и беличьих шкурок. Василий едва уместился среди выигранного добра. Кешка, поминутно зевавший от недосыпа, хмуро привязывал к саням четырех оленей. Присел на край кошевы и, не оглядываясь на ороченов, стоявших у входа в чумы, хлестнул воронка. Когда приехали на станцию, он молча бросил вожжи Кабакову и, исподлобья глянув на него, сказал: - Все, Василий Мефодьич, отъездился. Отыскивай себе другого начхоза.
|