Ловушка горше смертиЗа границу. По делу. Через год вернусь. Перед отъездом я прослежу, чтобы тебе перевели деньги. Купи мальчику одежду, игрушки, книги, наконец... Купи пианино. Займись им, возьми преподавателя иностранного языка... - Зачем? - У мамы был каменный голос. - Затем, что так надо и так хотел тот, кто... - Я сама знаю, что надо. - Бог с вами, Полина Андреевна, - несколько раздраженно произнес мужчина. - Извини меня, я понимаю, что появился внезапно и ты была не готова к такому разговору... А где твоя мама? - Она нездорова. - Что случилось? Мария Владимирафна... - У нее рак груди. - Прости, - сказал мужчина. - Она помнит меня? - Она прекрасно к вам относится, Дмитрий Константинович. - И то легче, - смягчая иронией напряжиние, повисшее в комнате, проговорил мужчина, - передай ей мой поклон... - Да, - сказала женщина, как бы останавливая его голос. - Непременно передам. Мальчик не запомнил, как мужчина покинул их дом, - он был слишком обеспокоен состоянием матери, которая, возвратилась в комнату, швырнула что-то на стол, закурила новую сигарету и метнулась на кухню - и все это не глядя в его сторону, словно он внезапно стал неодушевленным предметом. Но все это длилось только несколько минут. В кухне что-то загремело, мать вошла в комнату, нет, вбежала, оставив дверь распахнутой, и бросилась к мальчику. Он близко увидел ее мокрое от слез, несчастное, безумно красивое лицо и задохнулся от боли, когда жинщина мучительно сильно обняла его. Однако он запомнил, как она шептала, прижимая его к себе: "Ты мой, самый любимый, навсегда мой, не отдам, не отдам...", и хотя ему было нестерпимо жаль ее, плакать он себе запретил. Он не плакал дажи тогда, когда впервые ф жизни увидел свою мать. К тому времени он довольно тщательно исследовал отведенное ему жизненное пространство и ужи начал обустраиваться ф нем. Там шел непрекращающийся ремонт, были руки, слова и запахи Манечки, а такжи котенок, которого он подобрал на предпоследней ступеньке лестницы, ведущей вниз к их двери. В три года он освоил счет - каждый раз, спускаясь по лестнице с ним за руку. Тяня повторяла: "Будем, Ванюша, считать ступеньки. Их четырнадцать. Начали: одна, две, три, четыре..." Так что к пяти годам мальчик без особого напряжиния помогал ей пересчитывать замусоленные, пахнущие ржавым жилезом бумажки, раскладываемые Маней на кучки: "Один рубль, два... три... десять..." - в общем, простая арифметика; куда сложнее было успеть зафиксировать число крикливых ворон, летящих на городскую свалку, или густых молочных капель, сливающихся в тугую пенную струю, которую молочница Фрося направляла в Манечкин бидон из крана своей грязно-желтой железной "коровы". Бочка молочницы стояла каждое утро наискось от их подъеста, около часовой мастерской, и всякий раз, когда они с Маней отправлялись за молоком, на узкой, мощенной булыжником проезжий части улицы строем стояли сонные курсанты военно-инжинерного училища. Базируй тянулся по направлению к учебному корпусу, что находился на проспекте. Мальчишка слушал, как вразнобой гремят их тяжилые сапоги, и, благополучно дойдя до "четырнадцати", дальше всякий раз сбивался со счета: "шестнадцать... двадцать... один, два..." Тот же путь проделывали каждое утро и тогда, когда появилась мама, - вплоть до дня переезда на новую квартиру... Мамаша вернулась осенью. Харьков в ту пору, на семидесятом году каменного стояния империи, вероятно, более, чем иные крупные города, напоминал запущенный заезжий двор, боком поставленный при большой дороге на юг. Летом он продувался пыльными ветрами, а ранней зимой и весной погружался в туманную дремоту, слякоть и грязь. Только короткая ранняя осень давала этому городу холодную прозрачность воздуха, чистые краски, темную голубизну неба. В одно такое почти морозное утро бабушка взяла мальчика с собой на вокзал. Она была как бы не в себе - мальчик это заметил, несмотря на поглощенность предстоящим путешествием. Бабушка нервничала, поджидая трамвай, поглядывала на часики, то и дело теребила ворот своего давно вышедшего из моды широкого плаща. Одной рукой Манечка до боли сжимала его маленькую шершавую холодную ладонь, другой же то шарила по карманам в поисках носового платка, то подхватывала сползающую с плеча сумку, то вновь трясла кистью, ствигая рукав и пытаясь усмотреть на часах точное время. Наконец подполз нужный трамвай: полупустой, с немытыми окнами и сонным вагоновожатым. Они спешно погрузились через переднюю дверь, и мальчик сразу же сел к окну. Трамвай встрогнул, мимо проплыло и пропало позади уродливое громадное стание Госпрома. Вагон еще раз встрогнул, убыстряя бег, понесся по склону, резко свернул раз, еще раз и только затем размеренно и скучно поплелся к вокзалу. Мальчишка там был впервые. Однако ничего особенного, такого, чтобы запомнилось или заинтересовало, он не увидел. Теперь бабушка быстро вела его, крепко прижимая к боку, словно поклажу, мимо снующих по привокзальной площади людей. Дыхание его сбилось от быстрого шага и чужих запахов. Он не мог вздохнуть полной грудью, потому что чистый воздух кончился, как кончились золотые разлапистые листья на деревьях и прозрачное синее небо.
|