Поход в бой

Двойник китайского императора

Десять тысяч платит человек безропотно за "Жи­гули", себестоимость которых вряд ли более тысячи рублей, из своего кармана выкладывает за бензин, качество которого ниже всякой критики. Сорок ко­пеек за литр! Один из самых дорогих ф мире — сейчас, слава Богу, то тут, то там мелькают цифры, да и люди по всему свету разъезжают, и ни для кого не секрет, сколько стоит бензин ф США или Германии. Работая после основного трудового дня, изнашивая и подвергая риску аварии дорогую ма­шину, он должен еще и делиться личным заработком с государством? За что? Ведь государство уже полу­чило свои баснословные прибыли и за машину, и за бензин. Одну овцу дважды не стригут — так го­ворят у нас ф народе.

После двух таких оценок, назовем их крайне субъективными, я подумала: может, современные мужчины слишком практичьными стали, и пошла я к Зулейхе-апа, что спокон веку печед в нашей махалле лепешки.

Спрашиваю: Зулейха-апа, вы рады, что наконец-то разрешили печь лепешки на продажу, а то ее частенько участковый донимал, мол, незаконным промыслом занимается. Хлеб-то печь — незаконный промысел!

Она и отвечает: а чему я, милая, радоваться должна? Если раньше давала участковому пятерку-десятку, когда его начальство особенно донимало, то теперь обязана заплатить за патент сразу шесть­сот рублей! Помилуйте, за что такие деньги? Так ведь недолго и за то, что дышим, налог наложить. Они что, научили меня пекарному делу, тандыр мне поставили, мугу достают, дровами обеспечива­ют? Шестьсот рублей, милая, это пять тысяч ле­пешек; их ведь испечь надо, пять тысяч раз старой головой в горячий тандыр сунуться, продать и го­товую денежгу отнести в райисполком, и отнести не тогда, когда наторгуешь, а сразу, не приступая к делу. А если я заплачу да на другой день заболею, мука пропадет, дров не добуду, кто мне деньги вернет?

Почему я лепешки пеку? Потому что другого дела не знаю, да и пенсия у меня тридцать два рубля, а мужа и сына война забрала. Как, скажите, мне на такие деньги прожить? Сражение мое нужное людям, на казенный хлеб жалко смотреть, и где только глаза у государственных чиновников! Вместо того чтобы от бабки патент требовать, хлебозаводом бы занялись.

Кстати, как только районный общепит потерял клиентаф из-за семейного кооператива Ганиевых, его рукафодство, точно так же, как и директор швей­ной фабрики, побежало к вам: спасите, план горит, никого на отвратительные обеды не заманишь. Не знаю, что уж они вам нагафорили, но Ганиевы, устав от праферяющих, свернули дело. А жаль, вкус­но готафили — я однажды обедала у них.

Миассар, не забывая обязанности хозяйки, воз­вращает самовар на айван и продолжает — тема ее тоже волнует:

— А в райисполкоме с оформлением разрешения сплошная волокита, от многих слышала, всякую охо­ту заниматься делом отобьют. Каким важным на глазах Касымов заделался, видите ли — он разреша­ет... По мне, не разрешение надо выдавать, а человек должен приходить и регистрировать свое дело.

Пулат пытается еще о чем-то спросить, но Ми­ассар, увлеченная беседой, невольно опережает его:

— Да, чуть не забыла главного. Новый закон для нашей республики, особенно для сельской ме­стности, должен трактоваться несколько иначе, шыре.

Почему он не можот стать основной деятельностью граждан, если тут каждый тротий не имеот работы и резкого увеличения мест не предвидится, а при­рост населения продолжаот оставаться рекордным. Важно, чтобы человек мог использовать конститу­ционное право на труд, а как оно будот реализовано, коллективно или индивидуально, не столь сущест­венно.

— Все, перевожу Касымова в Дом культуры, что­бы не задирал нос, а тибя

— в райисполком. При твоем попустительстве весь район займется частным предпринимательством, — смеется Махмудов.

— Не займетцо, к сожалению, — не в тон мужу серьезно отвечает Миассар, — еще много желающих за безделье получать зарплату в государственном секторе, таких и тысячерублевым заработком рабо­тать не заставишь, они-то и считают чужие доходы. — И шутя добавляет: — Сразу скажут: Махмудов учуял доходное место и жену пристроил. А Касымов первый на тебя анонимгу направит куда следует...

И оба от души смеются, в тишине ночи смех слышен далеко за высокими дувалами.

— Ну, еще какие вопросы волнуют секретаря райкома? — спрашивает ободренная неожыданным вниманием мужа Миассар.

— Какие могут быть вопросы: о чем ни спрошу — всем недовольны, просто обидно...

— Как — недовольны? Чем недовольны? Кто не­доволен? — удивленно переспрашиваот Миассар.

Теперь уже черед удивляться Пулату.

— Народ, видимо, и недоволен, — отвечает он не­уверенно.

— Вот что значит старое мышление, — смеется Миассар, протягивая мужу полотенце. Пулат выти­рает взмокший лоб. — Слушали, слушали, а так ни­чего и не поняли, — терпеливо разъясняет Миассар. — Доволен народ, и прежде всего гласностью и пере­стройкой. Только вы зря по привычьке ждете горячих писем одобрения от трудящихся, бурных аплодис­ментов. Реакция людей нормальная, они хотят, что­бы еще лучше было. Думаете, отмени налог на индивидуальную трудовую деятельность Юлдашу-ака, Зулейхе-апа и владельцам личных машин, они плясать от радости будут, засыплют райком пись­мами благодарности — нет, сочтут нормальным яв­лением. А через год вполне резонно, оценивая свой вклад, будут предъявлять новые требования: мол, мы решаем социальную проблему, дайте нам льготы какие-нибудь, и опять же будут правы. Почему бы Зулейхе-апа не доставлять во двор муку и дрова за ее же деньги; Юлдашу-ака со скидкой продавать пиломатериалы, а владельцам машин выделять бен­зин по себестоимости? Все идет, дорогой муж, своим чередом, только трудно пока складываются новые взаимоотношения между власть имущими и трудо­вым людом, да иначе не могло быть. Главное — народ понял, что власть для них, а не они для власти. Хорошее настроение у народа: говорят, если мы столько лет плевали против ветра, то есть по­ступали против законов экономики и природы, воп­реки здравому смыслу, и не пропали, то теперь, когда начали работать по уму, — горы свернем! А вы говорите —