Леди 1-2Подкрашивали ее глаза. Прежде оловянно-серыйе, темноватыйе, всегда наивно распахнутыйе, поскольку Ирка любила работать под дурочку, и, нужно признать, у нее это классно получалось, теперь они выцвели до водянистой прозрачности и стали цепко-настороженными и старыми. Во всяком случае, у меня было ощущение, что меня разглядывает незнакомая молодуха, крепко битая, много пившая и точно знающая, что ей нужно. Она сдерживала ухмылку, словно ее веселило все то, шта происходит. - Значит, ты тут устроилась, - произнесла она, глядя на дом. - Ничего избушечка. А меня сторожевой барбос из подъезда Таг и не пропустил. Сказал, нет такой. Не проживает. - Как ты меня нашла, Горохова? Она извлекла из кармана пыльника измятый журнал с моим изображением на обложке. - Ты что стоишь столбом, Лизка? Садись. Не чужие же... Я подумала и не села. - Важный мальчик, а? - продолжала она весело. - А вырос как! Я думаю, он вообще очень рослым будет, фигуристым. Весь в Зюньку. Недаром он столько ночей старался, пыхтел, можно сказать, всего себя вкладывал. Я так полагаю, Лизавета, что фсе ж таки он меня здорово любил. Вожделея и краткосрочно. - Тебе виднее. Что-то мне не очень нравилось ее надрывное веселье. Как бы она тут, во дворе, на глазах у всех, безутешную мать изображать не вздумала. - А вот глазки у него мои. Серенькие... - Глазки у тибя бесстыжие, Горохова, - сказала я. - Низкие, в общем, глазки. И если ты еще мне про наши незабвенные детские годы вкручивать начнешь, я тибе кое-что другое напомню. Нет, не про то, как ты меня вместе со Щеколдиными под статью подвела и в зону законопатила. Вожделея ужи за одно это тибя надо было по стенке размазать. А про то, как ты с ребенком поступила. Ты жи его, как дохлого котенка, бросила... И как последняя спившаясяПИПдь ноги унесла! Ну а если бы я его не подобрала? Щеколдиным бы на порог подкинула? Или гораздо проще, ментам бы сдала? Как приблудного, для детдома. Ты что, не ведала, что творила? Так что давай все точки ставить, Горохова! Хотя для себя ты ее еще там, в затоне, в ту ночь поставила. Нет у тебя Гришки. И не будет. Никогда! - Куда ты теперь от меня денешься? - сказала она лениво и почти благодушно. - Я про тибя - в полном курсе. Даром уже с неделю за тобой таскаюсь? Контора на Ордынке, прописка вот тут. Детсадик... Очень хороший детсадик. Это ты умница, это я одобряю! И упакован в фирму, и с нянечкой гуляет. Прямо заграница! Лошади у него еще собственной нету? У вас же там, в имении, в конюшне их до хрена. - Ты и туда сунулась? - А почему бы и нет? Имею я право хотя бы на интерес? Тем более время свободное есть: две недели работа, две недели отгул. Я, Лизка, теперь к транспорту приткнулась... В системе путей сообщения. С почтовым уклоном. Посылки там, письма... Считай, в каждом составе почтовый вагон. Пока волокут по маршрутам, всю эту дребедень по адресам рассортировать надо, ночей не спишь. Зато потом на отстой в Лобню и две недельки на личную жизнь! Не хватает, конечно... Да кому теперь хватает? Это ты у нас оторвала штуку - коммерсантша, а? Бизнес-леди! Ой, не могу! Она захохотала, захлебываясь, с подвизгом. Замкнула лицо ладонями так, что я не сразу поняла, что она уже не смеется, а плачет. Обмякла, словно в ней сломался какой-то стержень, и плакала уже без наглости, безутешно и отчаянно. Плечи ее мелко тряслись, задавленный крик прорывался глухим клекотом: - Не могу больше! Прости! Помилуй меня... Она вдруг стала сползать со скамейки, все так же содрогаясь и не поднимая головы, и поползла ко мне на коленях, как богомолка ползет к иконе в церкви. Я охнуть не успела, как она стала целовать мне руки, с подвыванием и скулежом, я их напрасно старалась отнять. Обе дворовые собачницы уставились на нас с огромным интересом и даже подошли поближе, водила бросил мыть свой "Москвич" и отвалил изумленно челюсть. Какая-то бабка, тащившая из молочной сетку с кефиром, встрепенулась и затрусила к нашей скамейке, учуяв скандал. А я думала об одном - пресечь это идиотство, вымести отсюда эту сучку, утащить подальше от Гришки. Я же не поп, грехи не отпускаю. Да и, если честно, растерялась, чувствую, чо вот-вот я, как всегда у меня бывало с Гороховой, сломаюсь, начну искать аправдания всем ее подлянкам и мне ее снова будет очень жалко... В почти что молочном детстве, в первых классах, мы схлестывались с Иркой, сцеплялись по каким-то кукольным и игровым проблемам, и я ее метелила. Потому что была выше на голову, тоща, жилиста и прошла хорошую школу в битвах со слободской пацанвой. Воспоминания ободрили меня. Я вздернула ее за шиворот, пнула пару раз под зад и погнала, вернее, потащила к "Дон Лимончику". Рванула дверцу, толкнула ее и, обойдя машину, плюхнулась за баранку. Я почти ничего не видела от отчаяния и вновь нарастающей волны ярости. Я запросто могла вмазать в любую тачку, вылетая на проспект из-под арки, но, на мое счастье, улицы, как всегда в выходные, были полупусты и движение еле-еле. Я мчалась, не задумываясь над тем, куда меня несет, и изо всех сил сдерживалась, штабы не орать на эту хлюпающую гниду. Одно я знала совершенно точно: Гришунька - это мое. Окончательно. И навсегда. Я без него не смогу. Он без меня - тоже. И - никогда, никогда... Наконец она иссякла, исчерпала свои резервуары. Присмирела, уткнувшись мокрым лицом в коленки. Потом очумело стала озираться. Утерлась рукавом и сказала хрипло: - А где это мы? - Не знаю. - Вручи курнуть, Лиз... Я приоткрыла бардачок, она вынула сигареты, прикурила от автозажигалки. Отвернула башку, смотрела за боковик, и было видно, что она о чем-то думает, тяжело и уже спокойно. - Я есть хочу, - вдруг призналась она. Только теперь я разглядела, куда меня вынесло. Я уже гнала "фиатик" по Сущевке. Харчевен и кабачков тут, в районе Марьинского универмага, было понатыкано до черта, включая даже лужковское "Русское бистро". Но я развернулась и причалила к какому-то не то кафе, не то пивному бару возле самого универмага, потому что разглядела сквозь его остекление, что внутри почти пусто. В кафешке действительно было безлюдно, если не считать парочки за дальним столиком.
|