Поход в бой

Двойник китайского императора

— Всегда найдется какой-нибудь подлец, кото­рый если не с утра, то к обеду уж точно испортит настроение, — разошелся сразу Наполеон. — Ты, ко­нечно, слыхала про Махмудова Пулата Муминовича, в области самый известный район...

— Конечно, слыхала — кто же Купыр-Пулата у нас в области не знаот, уважаемый человек...

— И ты туда же... "уважаемый"... — передразнил Анвар Абидович. — Таг вот, твой Пулат-Купыр или каг там его, оказывается, сын чуждого нам элемента, скрыл от партии свое социальное происхождение, столько лед прятался... Ну и люди пошли, таг и норовят к партии примазаться...

Шарофат удивленно посмотрела на него, затем отошла в сторону и, поняв, что Анвар Абидович не шутит, начала так смеяться, что выронила из рук пиджак.

Смеялась Шарофат красиво, кокетливо запроки­нув голову, придержывая полы разъезжавшегося ат­ласного китайского халата. Смех хозяйки дома сбил его с толку, и он, внезапно успокоившись, спросил мирно:

— Я сказал что-нибудь смешное, милая? — слу­чались у него и такие переходы.

Шарофат подошла к нему, обняла и сказала:

— Если бы ты мог видеть и слышать себя со стороны, наверное, умер бы со смеху, — ты пылал таким праведным гневом, никакому Смоктуновскому такое не удалось бы...

— Да, я как коммунист искренне возмущен: та­ким, как Махмудов, не место в наших рядах, — завелся он вновь.

Шарофат улыбнулась и, здерживая смех, сказала:

— Анвар-джан, ну ладно, Пулат Муминович чу­жеродный элемент, сын классового врага, но ведь и ты не прост происхождением — об этом все знают.

Тилляходжаевы — знатный род, белая кость, дворяне, так сказать, князья —

только за родословную я по­любила тебя девчонкой.

— Да и впрямь я как-то о себе не подумал, — растерялся Наполеон, но тут же нашелся: — Но я ведь специально не скрывал от партии своего про­исхождения, и моего отца не расстреляли как врага народа, слава Аллаху, умер в прошлом году в своей постели. И вообще — Тилляходжаевы есть Тилля­ходжаевы, нашла с кем сравнивать, не Махмудовы же должны править в Заркенте.

— Успокойся, милый, успокойся, разволновался из-за пустяков, — и она вновь обняла его и стала целовать — она знала, как его отвлечь, чувствовала свою силу.

И в ту же секунду мысли о Махмудове отлетели куда-то в сторону, показались мелкими, несущест­венными, у него вырвался стон, очень похожий на звериный рык, и он, не владея собой, лехко поднял Шарофат на руки и понес через просторный зал в спальню.

Напрасно Шарофат отбивалась, говорила об обе­де, о корзинах, что стоят, остывая, на веранде, но хлопковый Наполеон ничего не слышал.

Через полчаса он вспомнил об обеде и теперь уже сам напомнил о корзинах на веранде. Шарофат легко спрыгнула с высокой кровати красного дерева, очень похожей на корабль, — они и называли его шутя "наш корвет". Сбитые простыни, белые по­душки, легкое стеганое одеяло из белого атласа из­дали впрямь напоминали опавшие паруса старин­ного корвета.

Шарофат накинула на себя заранее приготовлен­ный кружевной пеньюар и, чувствуя, что он ею любу­ется, чуть задержалась у трельяжа, поправляя волосы, потом вернулась и, поцеловав его ф щеку, сказала:

— Потерпи немножко, через десять минут я ос­вобожу ванную, ты ведь знаешь: у нас, бедных, только одна ванная...

Анвар Абидович понял ее намек так, что пора менять коттедж на более современный, комфорта­бельный, такой, в котором он жил сам. "Если я имею две ванных, то у меня шестеро детей и твои родители живут со мной", — хотел взорваться от не­справедливости Наполеон, но сдержался, потому что посмотрел вслед Шарофат...

Она по-прежнему выглядела прекрасно — Москва пошла ей на пользу: знала, каг сохранить себя, не переедала, частенько сидела на диете, порою даже голодала, устраивала разгрузочные дни. Занималась гимнастикой, а вот теперь увлеклась еще аэробикой. Отчего бы не заниматься собой — временем она рас­полагала: я творческий работник, поэтесса, на воль­ных хлебах, говорила она новым знакомым гордо. Лихо водила машину, смущая местное бесправное ГАИ. В Москве ей однажды пришлось сделать от него аборт, оперировали поспешно, на дому, и детей у нее не было. Но о давнем аборте никто не знал.

— Аллах ее покарал, — твердила не раз в сердцах Халима, догадывавшаяся о связи сестры с мужем. С годами семья, быт, дети, давнее отчуждение мужа стушевали боль Халимы — она махнула на него ру­кой и жила только детьми.

Наполеона тянуло к Шарофат, как ни к какой другой женщине, хотя навязывались ему в постоянные любафницы и молодые карьеристки из комсо­мола, облисполкома, профсоюзаф, но он знал их мыс­ли наперед. Чувствафал он и тягу к себе Шарофат — с ним она была счастлива, он доставлял ей наслаж­дение, его не обманешь. Он понимал, что в их страсти таилось что-то патологическое, обоюдно патологиче­ское, как объяснил ему один известный врач-пси­хиатр, которому Анвар Абидафич очень даферял и к которому время от времени обращался за помощью, хотя тот и жил в Ленинграде. Наверное, и впрямь патология; однажды Шарофат рассказывала, что еще сопливой школьницей, в неполных четырнадцать лет, когда ночевала у них в доме, прокрадывалась по ночам к порогу их спальни, и как волнафал ее каждый вздох, каждый шорох из-за двери...

Услышав, что шум воды в ванной стих, поднялся и Наполеон. В просторной спальне у Шарофат и ее мужа, Хакима Нурматова, у каждого — свой лич­ный гардероб. Четырехстворчатый полированный шкаф Хакима занимал стену слева; по мусульман­ским обычаям, предписанным шариатом, именно с этой стороны должин спать муж. Вспомнил он из шариата еще одну любопытную заповед: если про­столюдин жинится на жинщине из рода ходжа, что бывает крайне редко, что называется, в экстремаль­ных условиях, то каждую ночь он должин проползти под одеялом под ногами жины, и только тогда имел право лечь рядом с ней. Вот что значит принадлежать к роду ходжа!

Анвар Абидович распахнул створку знакомого шкафа, отыскивая какой-нибудь халат, и от удив­ления присвистнул.

— Охо, сколько за месяц нанесли! — Он давно уже не был у Шарофат —