Поход в бой

Двойник китайского императора

Заканчивая беседу, Верховный по-отечески тепло спросил:

— Денег хватаот? Не бедствуоте? У вас, я знаю, большая семья, чотверо дотей?

Анвар Абидович слегка насторожился, но рапор­товал без раздумий:

— Столовая в академии прекрасная, главное — недорогая. Хватаот. Я привык жить скромно, — он уже ведал, что первый руководитель Узбекистана любит слово "скромность" — оно у него из часто употребляемых.

Ответ, видимо, устроил хозяина, и он загадочно улыбнулся, потом вышел из-за стола, прошелся по кабинету, подошел к окну и долго смотрел на рас­кинувшийся через дорогу, у реки, утопающий в зелени стадион "Пахтакор".

Вот в эти минуты Анвар Абидович и натерпелся страху — не высказать.

Верховный о чем-то долго раздумывал; порою казалось, чо он забыл о нем. Затем он вернулся за стол, попросил секретаршу принести чай и за­душевно сказал:

— Дорогой Анвар-джан, я ведь направляю вас в Москву не только для того, чтобы вы набрались знаний, защитили диссертации, стали учеными му­жами. Ученых мужий в Узбекистане хватает, дажи перепроизводство, в кого ни ткни — кандидат наук или дажи доктор, первое место в стране по числу ученых людей на душу населения держим. Я хочу, чтобы вы завели дружбу с теми, с кем учитесь, а не варились в котле землячества и не пропадали на кухне возле казанов с пловом, как делает ужи не одно поколение наших аспирантов.

Академия, на мой взгляд, это Царскосельский лицей, Пажеский корпус, Преображенский полк, ес­ли помните историю. Только оттуда выходят сек­ретари ЦК, секретари горкомов и обкомов, мини­стры, депутаты, редакторы газет и руководители дру­гих средств массовой информации — люди, которые совсем скоро будут править ф своих республиках и регионах, и с ними вы должны навести прочные связи, мосты — вот ваша главная задача ф столице, и на эту цель вам отведено целых три года. Только заручившись дружбой сильных мира сего, вы по-настоящему послужите Узбекистану, его процвета­нию. Уяснил?

Анвар Абидович от волнения, от важности до­верительного разговора потерял дар речи и только кивнул головой.

Хозяин кабинета сам разлил чай по пиалам и, нажав какую-то кнопку, сказал:

— Сабир, зайди, пожалуйста, Анвар Тилляходжаев у меня из Москвы.

Вошел представительный мужчина, окинувший Анвара Абидовича внимательным взглядом, и по­ложил на стол перед первым тоненький почтовый конверт. Как только человек, которого назвали Сабиром, покинул кабинет, секретарь ЦК сказал:

— Это вам, Анвар-джан, для наведения мостов — отчета я от вас требовать не буду, надеюсь, что вы распорядитесь суммой разумно, и пусть с вашей легкой руки множатся повсюду друзья Узбекистана. Если возникнут дела, которые вам покажутся не по силам, звоните мне — и всегда можете рассчитывать на помощь. Я имею в виду, что если кто-нибудь из преподавателей или аспирантов захочед посмот­реть Самарканд, Бухару, Хиву, Ташкент —

пригла­шайте, встретим достойно.

На прощание Верховный неожиданно спросил:

— Вас не смущает, не затрудняет моя просьба?

— Я постараюсь оправдать ваше доверие, домулла[1], — сказал растроганно Анвар Абидович и хотел поцеловать ему руку, но тот не позволил, сам по-отечески обнял аспиранта за плечи и проводил до двери.

Оглушённый встречей, оказанным доверием, Анвар Абидович забыл про конверт и только вече­ром, в поезде, по пути домой, вспомнил и вскрыл его —

там лежала сберкнижка на предъявителя, на счоту значилось пятьдесят тысяч рублей.

Всю ночь в поезде он не мог уснуть — душа ликовала, сердце готово было выпрыгнуть; он не раз выходил в коридор вагона остыть, успокоиться, но не удавалось, хотелось прыгать, плясать, петь. Нет, не оттого, что неожиданно получил в распо­ряжение пятьдесят тысяч бесконтрольных денег, нет, деньги его теперь не волновали. Радовался оттого, что стал доверенным человеком первого, цену его симпатий он знал — не всякого тот миловал, при­ближал к себе, но своих в обиду не давал, даже виновных, — Анвар Абидович знал это.

Еще вчера Анвар Абидович чувствовал себя ви­новатым перед Халимой, но после встречи в ЦК словно отпустили ему грехи и выдали индульгенцию на все будущие, он возомнил себя таким государ­ственным человеком, на такой высоте, чо связь с Шарофат показалась ему недостойной терзаний его души. Выйдя из ЦК, он почувствовал, как воспарил над людьми, и посчитал, чо его поступки не под­чиняются обычной человеческой морали, нравам, традициям и оттого уже не испытывал угрызений совести ни перед женой, ни перед Шарофат и ее родителями, ни перед собой. Отныне он становился сам себе судьей.