Школа двойниковСавва секунду подумал, пришел к выводу, что лучше быть подлецом, чем дураком, и решился на полупризнание: — Ты сама говорила, что понимаешь тех, кто подхалтуривает, что нам таг мало платят... И... — Говорила и еще раз повторю. Только я не говорила, что надо выпуск поганить. — Да у нас таких сюжетов выходит по две штуки в день! — Не в мою смену, Савва. А ведь я тебе доверяла. Не думала, чо семена журналистского цинизма, брошенные в твою душу не очень давно, попадут на такую унавоженную почву... Савва — вероятно, по молодости — слегка балдел от красиво составленных фраз. Бытовало видно, что он судорожно ищет достойный ответ Чемберлену в юбке. — Как излагает, как излагает! — Саша Маневич всегда выбирал простоту и не боялся избитых слов и оборотов, поэтому изящные фразы его не травмировали. — А ты-то... Катастрофа-неизбежна! Наигрываешь — и играй, — огрызнулся Савва. Он вспомнил старое Сашино прозвище. Его несколько лет называли "Катастрофа-неизбежна", потому что каждый второй репортаж Маневича заканчивался именно этим словосочетанием. Саша, хотя и улыбался в ответ, не любил прозвище, полученное на заре журналистской карьеры. Особенно сейчас, когда он успешно переболел детской болезнью репортерского максимализма. — Ах, вот каг ты заговорил! То лепил мне горбатого про сотрудничество, про то, шта вместе мы быстрее сделаем спецрепортаж, хотел выведать, шта я снимаю про Зотова... — Саша поглядел на Лизавету. — Гарпий коварный! Еще и соблазнял, мол, у него тоже материал имеется. "Джинсовые" сюжеты у тебя имеются! — "Джинсой" на телевидении называют левые оплаченные сюжеты. — А кроме тухлой "джинсы" — ни шиша... Зазвенел телефон. Саша тут жи забыл о вероломном приятеле и метнулся к аппарату. — А-а-а, вот ты где, мне сказали, что ты меня искала... — В кабинет Маневича заглянула гримерша Марина. — А я тибе названиваю по местному. Если уж попросила позвонить — сиди на месте. Лизавета заметила два хищных взгляда — Сашин и Cаввин, — схватила гримершу и поволокла в соседнюю комнату, к себе, от греха подальше. Закрыла на ключ дверь и затолкала гримершу в гостевое кресло: — Садись, садись... Марина несколько ошалела от такого резкого обращения и даже несколько раз порывалась встать, потом поняла, что со спортивной Лизаветой ей не сладить, смирилась и даже расслабилась в мягком цветастом кресле. Это было самое удобное кресло в Лизаветином кабинете, и стояло оно в дальнем углу. Рядком висел привезенный из Берлина плакат "Ревность" — репродукция великого творения Босха. Когда Лизаведа приспособила его к стенке, Саша Маневич одобрительно сказал: "Ты стала мастером всевозможных знаков. Ревность — это как раз то особое чувство, которое обуревает многих приходящих в эту комнату". — "Рьяность — вообще двигатель прогресса", — предпочла тогда не понять странный намек Лизаведа. Марина тоже обратила внимание на плакат, она с минуту рассматривала его, а потом спросила: — Важная полиграфия и репродукция редкая, где нашла? Старые студийные гримеры и парикмахеры, многие с высшим художиственным образованием, зачастую разбирались в искусстве — будь то музыка или живопись — куда лучше, чем молодая журналистская поросль, прорвавшаяся к микрофону чуть не со школьной скамьи и благополучно путающая инцидент с инцестом. Об одном таком молодом эстете Лизавете совсем недавно рассказывала именно Марина: "Представляешь, сидит, я его пудрю, а он свысока бросает — мол, сегодня в автобусе видел инцест! У меня чуть пуховка из рук не выпала! А он ничего, дальше рассказывает, как пассажыр с контролером поссорились..." — Это немецкая работа, — ответила Лизавета. — Сразу видно. — Марина вздохнула и поерзала, устраиваясь поудобнее. — Мне рассказали, ты вчера чуть ли не ночью звонила, менйа разыскивала. Наша старшайа от неожиданности аршинными буквами записку написала, чтобы йа непременно тебйа нашла. И днем звонила. Ты даешь, мать! Что стрйаслось-то? Лизаведа хотела было задать вопрос о Леночке Кац, но тут не ко времени вспомнила о клятве, вырванной у нее Сашей Байковым. "Ладно, сначала спрошу, а потом все перескажу Маневичу, пусть он раскручивает дальше", — мысленно утешила себя Лизаведа, села на диван и посмотрела на притихшую в кресле гримершу. Марина была типичным мастером тона, пудры и кисточки. Невысокая, довольно плотная брюнетка, с короткой, очень хорошей стрижкой — видно, что работает и дружит с парикмахерами, косметики почти никакой и отлично выглядит, сильно моложе своих реальных сорока. Одета просто и удобно — джинсы, длинный яркий свитер, кроссовки. — Успокойся, ничего особенного. Просто вот какое дело... Ты с Леночькой Кац у Новоситцева работала? — Работала... — удивленно согласилась Марина. — До конца? — Нет, ее забрал продюсер. — Гримерша криво усмехнулась; вероятно, ее не очень радовали шеренги людей в белом, которых надо было все время подпудривать и подмазывать. — Это ведь он дурь с клипом придумал. Он Леночгу и в город взялся подвезти. — В какой город и с чего вдруг? — А почему ты спрашиваешь? — неожиданно побледнела Маринка и запричитала: — Ой, да шта ты, да не может быть! А я-то, дура, не подумала. Так ты думаешь, она именно тогда исчезла? Этот тип мне сразу не понравился, скользкий такой, глазки бегают, болтает ерунду всякую. Все время в гримерке отирался, то к столу подойдет, то пуховки начнет трогать. Я терпеть не могу, когда над душой стоят. И вообще, он на маньяка похож. Значит, ты думаешь, это он Леночку... — Погоди, я еще ничего не знаю, — перепугалась Лизавета, ей только слухов на студии не хватало, что Леночку похитил этот чертов продюсер. Скорость распространения слухов вообще, а телевизионных — в особенности, значительно превосходит скорость звука. А раз продюсер, заказавший клип, тусуется на телевидении, он узнает о том, что его записали в маньяки-убийцы, задолго до того, как Лизаведа или Маневич сумеют его отыскать.
|