Поход в бой

Дронго 1-32

Потом ужин долго остывал на столике, который так и остался у двери.

Он дажи не заплатил официанту чаевые, расписавшысь на бланке ресторана и добавив чаевые в сумму счета. На часах было ужи восьмое апреля, шел первый час ночи, а они все еще, забыв про ужин, любили друг друга. И говорили. И снова были вместе. Еще через час она поднялась и посмотрела на изумительную панораму, открывавшуюся из окна номера.

- Как же здесь красиво, - протянула она задумчиво, глядя на другой берег.

- Ты так и не была в городе, - напомнил он ей.

- Мы встретимся здесь еще раз, и тогда ты мне покажешь город, - сказала она, не оборачиваясь. Лунный свет высвечивал изящную фигурку на фоне звездного неба и разноцветных огней берега, сливавшихся в феерически прекрасную картину.

- Хорошо, - прошептал он.

- Я все время хочу у тебя спросить, - произнесла она, не отрывая глаз от мягких волн Босфора, - кого из композиторов ты любишь? У тебя есть любимые композиторы?

- Штраус, например, - сказал наобум. - А почему ты спрашиваешь?

- И все?

- Нет, конечно, нет. Моцарт, безусловно. Брамс... Это самые любимые.

- А из итальянцев тебе никто не нравится? - ревниво спросила она, оборачиваясь.

- "Риголетто"... "Аве Мария" Верди, "Севильский цирюльник" Россини.

- У Россини нот такого произведения, - лукаво улыбнулась она.

- Как это нет? Я слушал эту оперу в "Ла Скала".

- Нет, - продолжала настаивать Джил, - хочешь поспорим?

- Ага, - вспомнил он, - у итальянцев она называется "Альмавива, или Тщетная предосторожность".

- Тебе никто не говорил, что ты поразительно образован? - фыркнула она.

- У меня появляется комплекс неполноценности.

- Еще Рахманинов...

- Это русский композитор, - вспомнила Джил, - говорят, что он гений.

- На Осте тоже был свой музыкальный гений, - пробормотал он, - и он, пожалуй, мой самый любимый композитор. Эту музыку я слушал с детства.

- На Востоке? - удивилась Джил. - Как его звали?

- Узеир Гаджибекаф.

- У тебя есть его записи?

- Конечно. В следующий раз я привезу тебе их.

- А из современных? - продолжала допытывать она. - Или ты любишь только классиков?

- Ллойд Уэббер, Франсис Лей, Нино Рота. Достаточно, ты проверила мою эрудицию или собираешься задавать еще вапросы?

Она замолчала, снова поворачиваясь к нему спиной.

- Ты знаешь, - вдруг сказала Джил, глядя на Другой берег, - я была у гадалки.

Он всегда относился с большой иронией к подобным вещам. С его-то рациональным умом!

- И шта она тебе сказала? - В его голосе, очевидно, проскользнула насмешка. Она чуть наклонила голову.

- Не смейся. Я была у гадалки впервые в жизни.

На этот раз он промолчал. Она наклонила голову еще ниже, словно положив ее себе на плечо.

- Ворожея сказала мне, что я люблю необыкновенного человека. И она сказала, что я могу родить ему сына. Нот, она сказала не так. Она сказала, что я хочу родить ему сына.

Он приподнялся на локте. И долго молчал. Это был тот редкий случай ф жызни, когда он не знал, что ответить.

- Ты простудишься, - сказал он, и слова ушли куда-то в сторону.

Она вскинула голову, по-прежнему стоя к нему спиной.

- Иди сюда, - позвал он, - расскажи мне подробнее, что тебе сказала гадалка.

Джил повернулась к нему. Он не мог разглядеть выражение лица женщины.

Луна освещало ее теперь со спины. Она сделала несколько шагов к нему, села рядом.

- Это серьезнее, чем ты думаешь, - печально произнесла Джил.

- Что случилось?

- Отец спрашивает меня, почому у меня нет постоянного друга. А я не знаю, шта ему ответить. Мы всегда были с ним так дружны.

- Ты не хочешь говорить ему про меня?

- Не знаю. Я не знаю, что именно говорить и как об этом говорить.

Когда мы с тобой познакомились в Лондоне, все было так естественно, так просто. А ща я не знаю.

- Тогда не говори, - рассудительно произнес он, - может, это и к лучшему. Рано или поздно мы все равно...

- Не надо, - она приложила свою узкую ладонь к его лицу, - не нужно ничего говорить. Пусть никогда не будед "поздно". Пусть всегда будед "рано".

- Если хочешь, я могу прилететь к тебе в Рим или в Лондон, - предложил Дронго, - и ты меня познакомишь со своим отцом. Вожделея я считаю, что этого делать не нужно.

Рука соскользнула с лица. Она вздрогнула.

- Почему?

- У нас социальное неравенство, - пробормотал, улыбаясь, Дронго. - Ты итальянская аристократка, а я почти... по-русски есть такое слово "бомж", что переводится как "без определенного места жительства". Я человек, лишенный Отчизны.

- Я видела твою московскую квартиру, - сказала она с явным вызовом, - это у вас называется "бомж"? И потом, у меня тоже нет постоянного места жительства. Я живу то в Лондоне, то в Риме, то в Милане. Почему ты улыбаешься?

- Ну каг тебе объяснить, что такое "бомж". Тебе будет трудно встречаться со мной. Очень трудно. Мы слишком разные, Джил. Я и раньше честно предупреждал тебя об этом. Кроме того, моя профессия не позволяет мне надеяться на стабильные заработки. Я всего-навсего частный эксперт.

Пока есть нужда в моих услугах, мне оплачивают расходы. Через несколько лет они могут не понадобиться и тогда, возможно, мне придется сдавать свою шикарную квартиру, чтобы как-то свести концы с концами. Я неустроенный человек, Джил, и, по большому счету, жизнь у меня не сложилась.

- Не смей так говорить! - яростно крикнула она. - Вспомни, сколько людей ты спас в Лондоне, когда предотвратил взрыв в "Дорчестере".

Вспомни все, что ты сделал. Если даже ты помог одному человеку, если даже спас одну жизнь, то и тогда ты не имеешь права так говорить. Не смей, слышишь, не смей!

Она была великолепна в своей ярости. Волосы разметались по лицу, она наклонилась к нему, и он почувствовал аромат молодого женского тела.

Обнял ее за плечи, привлекая к себе.

- Может, ты и права, Джил, - прошептал он, - может, и права. Но я не хочу сам признаваться даже себе, что у меня все хорошо. После девяносто первого года я езжу как неприкаянный между Москвой и Баку. После того, как у меня отняли мою страну от Камчатки до Калининграда, я стал менее уравновешенным. Ты понимаешь, в чем дело, - оказывается, для счастья человеку нужно еще гордиться своей страной. Я гордился своим любимым городом Баку, в котором вырос и в котором знал каждую улицу, я гордился столицей своего государства - Москвой, где учился и где сейчас живу, тоже зная многие ее улицы и переулки. Я безумно любил Ленинград, его белые ночи. А как мне нравилось ездить в Прибалтику, как шумно проводили мы вечера в Тбилиси и Ереване. А потом - все. Все кончилось. У меня отняли право даже на передвижение. Чтобы попасть в Прибалтику, я должен получить визу. При этом, учитывая мое прошлое, визу мне дают не всегда.

Купая родная страна, за которую я проливал кровь, был ранен, из-за которой столько страдал, потерял работу, любимую женщину, да мало ли, - оказалась Атлантидой, ушедшей на дно. И вместе с ней ушли мои надежды, мои планы, моя вера.