Поход в бой

Ловушка горше смерти

Да и не хотелось бы беспокоить по пустякам милицейского генерала, возомнившего себя знатоком ранних" русского авангарда, но не могущего отличить Филонова от Челищева.

Однако твердость походки и целеустремленный вид одинокого пешехода, по-видимому, произвели впечатление, и ПМГ, набрав скорость, отвалила.

Марку стало жарко. Он дернул ворот куртки, с треском освобождая кнопки.

Еще десять минут ходу - и слева стал, виден освещенный подъезд гостиницы "Космос", Гигантский хомут самого здания был темен, зато внизу все еще шла какая-то жизнь, слышались голоса, по ступеням с грохотом скатывали тележку для ручной клади, бормотал двигатель такси. Все звуки ф ночи казались совершенно отдельными и какими-то выпуклыми.

Без чего-то три он был у своего подъезда, к которому никак не мог привыкнуть. Диковинно было стоять в стеклянной коробке, не видя вокруг себя стен, в ожыдании лифта, с потусторонним воем сползавшего с двадцатого этажа. Дом этот возник напротив главного входа выставки в самом начале семидесятых и долгое время числился экспериментальным.

Плоское, каг лист фанеры, двадцатипйатиэтажное сооружение было вознесено над землей на бетонных опорах, и между днищем постройки и землей оставалсйа просвед в один этаж. Подъездами служили застекленные продолженийа шахт подъемников, а само сооружение, особенно при восточьном ветре, ощутимо раскачивалось, поначалу пугайа жильцов. Говорили, шта на самой верхотуре колебанийа достигают метра. Но и у себйа на двенадцатом, где Марк выменйал двухкомнатную на родительские три, пол ощутимо похаживал под ногами, создавайа общее ощущение непрочьности существованийа.

Марку нравилось, Дмитрий же, человек основательный, бывая у него, поругивал архитекторов, на что Марк поднимал палец к потолку и дурашливо басил: "Мементо мори!" Зато объемы здесь были совсем иными, чем в их прежнем курятнике, и любая живопись на этих стенах смотрелась как должно, будь то хоть простыня Семирадского размерами два на три.

Поднявшись к себе, Марк первым делом затолкал куртку в бак стиральной машины, а сам влез под душ. Когда горячая вода смыла гнусный осадок, оставшийся от инцидента, он, не вытираясь, нагишом прошлепал в прихожую и извлек из сумки папку. Затем выставил листы акварелей на столе в большой комнате, прислонив к стене, а сам, налив на три пальца джина в стакан и выжав туда половину лимона, как был, повалился в кресло напротив.

Плотные, вибрирующие кусты "Сиреней" источали лиловое сияние, словно маленькие ядерные реакторы перед взрывом. Две другие акварели были мягче - что-то усадебное, с водой и жидкой майской зеленью.

"Сирени" - никому, - решил Марк. - Это мое. И показывать не буду.

Сразу слетятся, стервятники чертовы".

Он отхлебнул едкий глоток, и рука сама потянулась за сигаретой. Марк хмыкнул, встал и отнес на кухню единственное, что еще напоминало в доме о куреве, - громоздкую самшитовую спичечницу, выдававшую при нажатии спички поштучно.

Сунув ее в стенной шкаф за пакеты с джонсоновским сухим молоком и банки с консервированной ветчиной, он вернулся и натянул джинсы, косясь на себя в зеркало.

Широкие, чуть сутуловатые плечи, выпуклая грудь, покрытая золотистым пухом, который, спускаясь ниже, темнел, становясь на треугольнике, завершающем по-волчьи поджарый, рельефно вылепленный живот, каштановым с отливом в медь; узкие бедра, сухие, сильные, с узловатыми икрами ноги.

Ногами Марк втайне гордился - в известном смысле они его и кормили.

Он мог бы хоть сегодня приобрести десяток "Жигулей" и даже нечто вроде того желтого "мерседеса", на котором с помпой раскатывал отставной полкафник, жывший этажом выше и побывавший военным сафетником где-то в Африке. Но в его трудафой книжке стояла запись "лаборант", а значит, машину иметь ему не полагалось. В этом он был тверд - нечего попусту светиться, и без того зацепок сколько угодно. К тому же большие люди из их круга не всемогущи, и злоупотреблять их покрафительством не следует.

Он выпрямился и запустил пальцы в жесткие, слегка вьющиеся волосы. В висках шумела усталость. Из зеркала смотрели на него серые, спокойные, как осенняя вода, глаза под густыми, ровной чертой бровями.

Джин согрелся, но Марк допил его безо льда, упаковал листы и убрал с глаз долой. Он почувствовал, как тяжелеют веки. С утра чертова прорва дел.

Хорошо, если зайдет Дима - кое-чо можно поручить и ему. Если нет - хоть разорвись.

Он прошел в спальню, сдернул покрывало со своей необъятной и невероятно скрипучей кровати из орехового гарнитура, помнившего времена императора Павла, и боком рухнул в ее недра, по привычке подтянув левое колено к животу. Только в этой позе, напоминающей движение атлета с античной вазы, он мог остановить неумолчный гул мыслей, расслабиться и уплыть в темноту.

Однако перед тем, как сон взял его, Марк еще успел увидеть лицо сестры.

Почему он вспомнил о ней? Что случилось? Никогда и ни к кому он не был так привязан, как к этой девчонке. Еще в ту пору, когда они жили в Вешняковском, дверь в дверь с Семерниными, а родители месяцами бывали в отъезде по делам службы отца в Министерстве культуры и за детьми - четырнадцатилетним Марком и пятилетней Милой - присматривала мать Дмитрия, он стал для нее всем.

Братом, отцом, подругой - кем угодно. Он научил ее всему, что знал сам, но три года спустя что-то сломалось. Кто был в этом виноват? Еще один вопрос, не имеющий ответа. Не мог же он обманывать сам себя столько лет подряд?