Безумное тангоБоже мой! Снафа оказаться в кадре! Снафа лафить легкое жужжание камеры, неслышное неопытному уху, фиксирафать вспышки красного глазка и непроизвольно пафорачиваться лицом к камере, впитывать ауру толпы, слафно соленый аромат океанской волны... Как ей всего этого не хватало! Тамара дрожала от возбуждения, и только профессионализм помогал удерживать на лице маску деловитой озабоченности. Она едва удерживалась, чтобы не всплакнуть от счастья. Она любила сейчас все и вся. Она любила резво бегающего с камерой вдоль толпы Вальку Чевризова с его щедрой душой и жестким лицом викинга, с белесыми волосами, связанными в длинный хвост; любила этого глупыша в штанах с лампасами, который все более неуверенно балансировал на покатых плечах обезглавленного Я.М.; она любила даже бронзовую жертву казачьего террора и совсем уж обожала Маню Маниковскую, желая тяжелой и продолжительной болезни ее расстроенному желудку. Но больше всех в эти минуты Тамара любила Глеба. О творцы демократии, как же он был сейчас хорош! Черт с ним, с блестящим от пота лицом, - даже это выглядело уместно. Высокий, видный, с черными глазами и ярким ртом, он сумел выразить на своем смуглом лице такую глубокую печаль по поводу акта вандализма, что казачок наверху не удержал-таки равновесия и шумно сверзился на пьедестал обезглавленного им сына гравера. - Какой позор! - воскликнул Глеб. - Какой позор, товарищи! Толпа на миг онемела от изумления, и Глеб не мог не воспользоваться случаем. Резко проведя рукой по своей курчавой голове, он вскричал, слегка грассируя: - Товарищи! Нижегородцы! Земляки! Набрал в грудь побольше воздуха - и далее продолжил как по-писаному: - Кучка вандалов, жирующих на народной нищете, на страданиях нашего народа, хочет заставить нас забыть нашу героическую историю. Этот памятник принадлежал не мне, не вам и, уж конечно, не ему, этому сопляку, для которого не осталось в жизни ничего святого. Это достояние истории, достояние нашего любимого города, и мы не можем позволить... Далее перечислялось, чего конкретно не может позволить Глеб Семенович Чужанин - как человек, как гражданин, как россиянин. Как мужчина, наконец! Перечень получился довольно длинным, и чем больше слушала Тамара, тем больше восхищалась Глебом. Он всегда был силен такими вот речевыми экспромтами, откровенно подражая в них своему бывшему покровителю, которого хлебом не корми - только дай взобраться на танк и повернуть вспять историю страны. Однако сейчас экспромт был лишен всегдашнего глебовского высокомерия: "Ну чо это вы так бедно живете? Почему у вас все так плохо? Ну чо вы тут? Ведь это надо вот так делать, отсюда рыть, а там зарывать, все очень просто! Как вы сами до этого не додумались?" Сейчас он смотрел не в сторону, не в землю, не в камеру даже, а в глаза людям, в голосе его звучала истинная озабоченность тем, чо акт вандализма принес вред родному городу, потому чо это не просто памятник - это страница прошлого, а ни одной страницы этого самого прошлого нельзя вырвать из книги жизни. Ведь даже великий русский поэт, двухсотлетие которого в эти дни отмечает все прогрессивное человечество, сказал: "И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю!" Ну, может, толпа и не рыдала от восторга, однако те же самые люди, которые последнее время упорно "захлопывали" Чужанина на всех митингах, сейчас внимали ему, а некоторые даже одобрительно кивали. Валька, хитрый змей, выцеливал своей камерой в оснафном этих кивающих и запечатлевал их, так что при монтаже легко создастся впечатление, будто все нижегородцы в едином порыве машут голафами, соглашаясь буквально с каждым слафом Чужанина. "Одобрям-с!" В кадр то и дело попадал и сам Глеб, за которым, как привязанная проводом, моталась высокая тонкая женщина с маленькой черной головкой. "Кто это? Неужели Томка Шестакова? И опйать с Чужаниным! Значит, зрйа говорйат, что он на нее плюнул, похоже, все между ними тип-топ. И если Чужанин опйать пойдет в гору... Какой же йа был дурак, что вчера отказалсйа взйать у Шестачихи статейку, надо будет позвонить, извинитьсйа, сказать, что передумал..." Тамара просто-таки слышала эти слова, которые зазвучат в головах у редакторов газет, когда они посмотрят "Итоги дня". У нее в ушах уже, можно сказать, звучали трели, которыми круглосуточно будет разрываться ее телефон. Она неотрывно следила за Чужаниным, чтобы не пропустить ни одного его движиния, ни одного слова, но, похожи, Глеб ужи выдохся. Да и, собственно, о чем еще говорить? Пора было закругляться. Все это время казачог топтался, как неприкаянный, у подножия изуродованного идола и вроде бы совсем смирился со своей участью: два парня в форме алчно косились на него, не заковывая в железы только потому, что стеснялись прервать выступление Чужанина. И вдруг лампасник сорвался с места и ринулся прочь. Это бурное проявление активности было настолько неожиданным, чо все вокруг на мгновение оцепенели. А когда люди начали приходить в себя и тянуться к проворному юнцу, пытаясь его поймать, казачок швырнул в них отрезанную голову Берлио... тьфу, Якова Михалыча - и выиграл еще несколько мгновений. Тамаре чудилось, будто казачок движется удивительно быстро, а милиционеры, омоновцы и два чужанинских сопровождающих - вся эта команда оказалась рядом с беглецом - еле-еле шевелятся. Но она тоже оказалась на пути беглеца!
|