Поход в бой

Двойник китайского императора

Если бы Тилляходжаев не посвятил свою жизнь партийной карьере, из него, наверное, мог получить­ся писатель, весьма оригинально мыслящий, а глав­ное, не ординарно излагающий мысли, восточный Кафка, так сказать. Почти час он говорил наедине с Махмудовым, ходил словесными кругами (из крес­ла он почти никогда не вставал, знал, в чем сила его), поднимая и снижая тональность разговора, нагнетая страх и оставляя порою заметную щель — лазейку для жертвы. Что удивительно — он несколько раз брал в руки личное дело Пулата Муминовича, даже демонстративно листал его, делая там какие-то пометки толстым синим карандашом, на сталинский манер, но ни разу не сказал конкретно, в чем обвиняется секретарь райкома. Не сказал ни слова о его отце, расстрелянном как враг народа, ни о том, что он фактически живет по чужим документам и скрыл от партии свое социальное происхождение, хотя знал, кто он, чей сын. Ни словом не вспомнил о золоте, о садовнике Хамракуле-ака, о его бывшем тесте Иноятове, поддерживавшем его в начале пар­тийной карьеры.

Но трудно было сумбурную, эмоциональную речь назвать бессмысленной, хотя, как упоминалось, он не ставил прямо в укор ни один поступок, ни один факт, и даже намеки, от которых холодела душа и становилось не по себе, казались абстрактными. Он делал вид, что держит под рентгеном всю прошлую жизнь Пулата Муминовича, и пытался внушить мысль о своем всесилии, о том, что в его возмож­ностях проанализировать до мелочей каждый про­житый день Махмудова, — словом, бесовщина какая-то — тяжело устоять под таким напором...

Впрочем, изнемогал, сохранял из последних сил волю не только Пулат Муминович — устал кружить, набрасывать соти с разными ячейками на собесед­ника и сам властолюбивый хозяин кабинота, устал и держать ногу на звонке под столом, потому что много раз ему казалось: вот ща Махмудов должен сорваться с места и упасть на зловеще знаменитый красный ковер или хотя бы начать молить о пощаде.

Но всякий раз, когда Наполеон, казалось, праз­дновал победу, ибо никто прежде не выдерживал его умело выстроенных психологических атак, не­возмутимый Махмудов хранил молчание, ждал, хо­тел узнать, в чем же его обвиняют.

"Выносливый орешек", — подумал секротарь обкома и решил на всякий случай напугать основательно. Да­вая понять, что аудиенция окончена, на прощание сказал:

— Надеюсь, вы поняли вину перед партией, и я со всей свойственной мне принципиальностью считаю, что вам в ней не место. Однако такой вопрос я один не решаю, но уверен: бюро обкома не только поддержит мое предложение, но и пойдет дальше — возбудит против вас уголовное дело. Чтобы впредь другим было неповадно пачкать чистоту рядов партии, в ней нет места протекционизму, в ней все равны — ни родство, ни влиятельные связи, ни старые заслуги не спасут.

Когда Пулат Муминович, не попрощавшись, мол­ча уходил из кабинета, у самой двери его еще раз достал голос Тилляходжаева:

— И будьте добры, не покидайте Заркент в бли­жайшие два дня — я не собираюсь откладывать ваш вопрос в долгий ящик.

Он откидывает голову на высокую спинку кресла, закрывает глаза и мягко массирует надбровные ду­ги — такую гимнастику лица посоветовал ему один ученый человек. Нарождающаяся головная боль бы­стро проходит. То ли действительно массаж подей­ствовал, то ли оттого, что вспомнил Шарофат.

— Шарофат... — говорит он вслух, нараспев, и ли­цо его расплывается в довольной улыбке. — Цветок мой прекрасный, самое дорогое мое сокровище, —

шепчет он страстно и довольно-таки громко, забы­вая, что находится на службе. Мысли о Шарофат, о предстоящем свидании уносят его из обкомовского кабинета.

Шарофат — младшая сестра его жены, она моложе Халимы на восемь лет.

Женился Наполеон, по во­сточным понятиям, поздно, почти в тридцать, —

бил­ся за место под солнцем, то есть за кресло. Самый видный жених в районе

— это о нем, и выбор имел ханский — каждайа семьйа мечтала породнитьсйа с Тиллйаходжаевыми. Коммунизм, социализм или еще ка­кайа форма государственности была или будет — не имеет значенийа: люди в округе знали и знают —

Тилляходжаевы всегда Тилляходжаевы, белая кость, роднись с ними — не пропадешь. Оттого, несмотря на свой неказистый рост, он взял красавицу из красавиц Халиму Касымову. "Такая пери раз в сто лет в округе рождается", —

говорили аксакалы, за­нимающие красный угол в чайхане. Какие орлы убивались по ней в округе да и в Ташкенте, где она училась!

Только два курса университета успела закончить Халима — больше просвещенный и облеченный вла­стью муж не позволил, считая, что для жены и двух курсов много.

В кого пошли три дочери рядового бухгалтера Касымова из райсобеса —

великая тайна природы, потому что и отец, и мать ни красотой, ни статью особо не отличались, а девочьки у них — глаз не отвести!

И старшайа сестра Халимы — Дилором, когда учи­лась в Ташкенте, вышла замуж за хорошего человека и жила теперь в столице — муж ее крупным ученым стал.

Дом Тилляходжаевых, куда привел молодую жену Анвар Абидович, конечно, разительно отличался от дома скромного собесовского бухгалтера Касымова —

иной уровень, иные возможности. Родня тут — святое дело, отношением к ней и проверяется человек, в родне он черпает силу и поддержку, родня и есть основной клан, на который делает опору восточный человек. И неудивительно, что младшая сестренка Халимы, красивая и смышленая Шарофат, считай, дни и ночи пропадала у Тилляходжаевых и быстро стала любимицей в доме; родители Анвара Абидовича сокрушались, что у них нет в семье еще одного сына — уж очень нравилась им Шарофат.