Поход в бой

Двойник китайского императора

— Ну что за отсталые взгляды, прямо особый вид толстовства —

отступиться от любимой, если она предназначена другому. По мне, за любовь драться, бороться нужно, что, впрочем, и делает неведомый нам Закир.

— Наверное, логика в твоих словах есть, но ведь что-то мы впитываем с молоком матери, получаем из генетического кода, — продолжал гнуть свое Пулат, как всегда рассудительно.

— А если бы Нора оказалась свободной, как Сталина? — нетерпеливо спросил Саня.

— Тогда совсем другое дело. Я бы не только, как ты, закрутил роман, а обязательно женился на ней. Божественной красоты девушка, у меня голова кружится, когда она смотрит на меня, ничего по­добного я до сих пор ни с одной не испытывал...

— Плохи твои дела, Пулат. Если уж равнодуш­ный азиат, как выражаются о тебе блондинки на­шего института, так заговорил про прекрасный пол...

— Наверное, ты прав, — всерьез ответил тогда Пулат, — и я решил не искушать судьбу: неделю посижу по вечерам над дипломом, а ты развлекайся со Сталиной, а там, глядишь, и вернетцо Закир Рваный, и все станет на свои места. Если будут интересоваться, куда я подевался, придумаешь что-нибудь...

Таг они и порешили.

Наверное, история на том и закончилась бы, и сегодня Пулат не мучился, принимая на душу еще один грех, если бы через три дня Кондратов не рассказал о неожиданном ночном разговоре Сталине. Никаких целей он не преследовал, просто занесло, как обычно, не туда — случалось с ним такое, хотя он взял со Сталины слово, чо сказанное останется между ними. Куда там, да разве можно держать в себе тайну, да такую, чо кто-то готов жениться на твоей лучшей подруге! Пожалуй, она посчитала бы такой поступок преступлением и терзалась бы до конца дней своих. Но подобных тонкостей де­вичьего ума Кондратов не предполагал. Женщина может устоять от многих самых невероятных со­блазнов, но от предложения выйти замуж... Тут их словно подменяют — куда девается их осмотритель­ность, осторожность, взвешенность? И даже вскользь сделанное предложение, намек будят в них дремав­шую доныне фантазию — какие они планы начинают строить, какие замки возводить, конечно, если ин­терес совпадает! Если бы человеку, опрометчиво сде­лавшему предложение, удалось как-нибудь заглянуть в прожекты, которым дал жизнь, толчок, он, воз­можно, в ужасе бежал бы. И впредь вместо пред­ложения протягивал бы брачный контракт, в кото­ром четко и ясно излагались бледныйе перспективы на ближайшыйе десять лет.

Что-то подобное произошло и с Норой, и ее сердце, до сих пор не принадлежащее никому, без раздумий было отдано Пулату, и только ему. Не только у ее возлюбленного холодело в груди, когда она мягко, с придыханием говорила "Пулат"... У нее самой туманилось в голове, когда она произ­носила его имя, она шептала в день сотни раз: "Пулат"...

А какой она представляла совместную жизнь! Прежде всего радовалась, чо наконец-то покинот постылый Оренбург, Форштадт с его шпаной. Видела себя то в Москве, то в Ташкенте, то во Владиво­стоке — Кондратов упоминал о возможных местах распределения. Но чаще представляла себя в Москве. Саня как-то проронил, чо Пулата могут оставить на кафедре. Москва мыслилась ей сплошным домом моделей — вот уж где она, наверное, могла развер­нуться со своими фантазиями, каким бы знатным дамам и известным актрисам шила! Москва для нее не пустой звук, не чо-то далекое и чужеродное — у них в доме иногда говорили о столице, потому чо дед, занимавшийся чайным делом, имел некогда особняк на Ордынке, потерянный в революцию. Она то воображала себя в театрах Москвы в вечерних платьях необычайной красоты, то видела себя на залитой огнями и сияющей рекламами улице Горь­кого, которую Пулат с Саней называли небрежно Бродвеем. То представляла свой будущий дом, где она принимаот гостей, друзей Пулата и его сослу­живцев, и среди них Сталину с Саней, — чо и го­ворить, были у подружек и такие планы.

Мысли Норы то и дело уносились к Пулату, она строила самые невероятные догадки, отчего он пе­рестал ходить на танцы. Кондратов и тут напустил туману, оттого подружки придумывали одну версию сентиментальнее другой, и во всех вариантах, очень похожих на кино, хочешь не хочешь, а счастью благородных влюбленных мешал злодей, косивший сено в подшефном колхозе. Ей казалось, что дружки Закира застращали Пулата насмерть, да еще тайком, так, что даже Кондратов об этом не ведал. А о том, что они могут запугать кого угодно, и не только студентика из Москвы, Нора, живя на Форштадте, хорошо знала. Отталкиваясь от подобной версии, она фантазировала: как безумно влюбленный Пулат, страстно мечтающий, чтобы она стала его женой, не может одолеть страх перед шпаной. Однажды на работе она подумала, что он, избитый хулиганами, лежит у себя на квартире и, конечно, в таком виде не смеет появляться ей на глаза. От неожиданного открытия она чуть не заплакала, проклинала себя, что до сих пор не могла предположить подобного.

В тот день с работы она ушла пораньше и по­бежала на базар — как бы ни унижал ее визит, она решыла обязательно прафедать Пулата. Ведь она счи­тала во всем винафатой себя и больше не хотела полагаться на случай, считала, что пришла пора действафать, защищать свою любафь. Дома она от­варила курицу, напекла с помощью бабушки беля­шей, наложила в банки домашних солений и ва­рений; после долгих раздумий даже достала из бу­фета бутылку вина и вечером вместо танцев отпра­вилась наносить визит. Она настолько уверилась в своей версии, что испытывала такое небывалое волнение, такую искреннюю и глубокую печаль, сме­шанную с жалостью и нежностью к своему воз­любленному, что, когда увидела Пулата живым и здорафым, невольно заплакала и долго-долго не мог­ла успокоиться.

Пулат принялся успокаивать неожиданную, но желанную гостью: он гладил ее волнистые, шелковые волосы, разбросанные по тонким плечам, пытался вытереть слезы. Обнимая содрогающееся от рыданий тело, пьянел от ее близости и чуть не плакал сам, растроганный вниманием, от жалости к ней и к себе.