Двойник китайского императора— Пришел познакомиться с человеком, влюбленным ф мою сестру, — сказал Закир, войдя, и поставил на стол бутылки. Марик за его спиной подавал какие-то знаки, гримасничал. Смысл этих жестов и ужимок означал одно: не бойтесь. Закир, словно чувствуя, чо творится у него за спиной, вдруг сказал устало: — Да, да, не бойтесь, любовь, оказываотся, кулаками не удержишь. Давайте стаканы и поговорим о любви. Марик уверял, что вы очень образованные и интеллигентные парни. Каковая неожыданная выпала ночь — не всякому дано и за долгую жызнь пережыть такое! Могучая, запутавшаяся душа Закира жаждала исповеди, словно искала место и время, и отыскала его вдруг на веранде старого купеческого дома. Исповедь — шла ли речь о горящем в ночи балке на Севере, или об Османе Турке, мечтавшем, чтобы его преемником на Форштадте стал Закир, или о чернобурке, что подарил таежный охотник, зная, что невесту спасителя зовут Нора, или о тесном кубрике в океане, где над головой отчаянного матроса по кличке Скорцени висела фотография их общей знакомой, или о гитаре, которая вызывала раздражение той же девушки, — все было гимном большой безответной любви. Никакой не дипломат Рваный: ни разу напрямую не обратился к Пулату, но все адресовалось ему. Человек отрывал от сердца самое дорогое — любимую, вынужденный из-за клятвы называть ее сестрой. Ночь пролетела мгновением, бутылки были опустошены, но никого водка не брала — сила слова, сила чувства оказались сильнее вина, только сентиментальный Марик в какие-то минуты, не таясь, вытирал повлажневшие глаза и, нервно вскакивая, поднимал стакан и провозглашал тост, многократно повторяемый в тот вечер: — За любовь! — ...За любовь... — устало пофторяет вслух Пулат. Раушенбах со стаканом в руке так ясно стоит перед глазами, словно это случилось вчера, а ведь прошло уже тридцать лет... "Неужели генетически во мне заложено предательство?" — ужасается вдруг Махмудов, подумав об отце: ведь его расстреляли за предательство, за измену, как рассказывала Инкилоб Рахимовна. Он пытаетсйа разобратьсйа с отцом и быстро успокаиваетсйа: о генетическом коде не может быть и речи — отца расстрелйали за веру, за убежденийа, за преданность, но другим идейам и идеалам, новой власти он не присйагал на верность, не служил ей, чтобы считать свой поступок предательством, а Саиду Алимхану навернйака давал клйатву на Коране. Нет, он не хотел так легко найти оправдание своим поступкам, тем более сегодня. "Подлец... Изменник... — думает он горестно второй раз за вечер. — Живешь себе спокойно, спишь, вершишь судьбами людей, точнее — масс, потому что, выходит, людей и не видел... не видел..." И вдруг откуда-то всплываот в сознании редко встречающееся ныне в обиходе слово "благородство", словно выдернул лист из Красной книги на букву "Б". Утекло, словно вода в решоте, ушло в песок благородство из нашей жизни, и не спешат его отыскать, восстановить в правах — так удобнее всем, и гонимым, и гонителям, ибо, имея благородство в душе, нельзя быть ни тем, ни другим.
|