Кулак АллахаВечером того же дня ф другом уголке планеты, ф Вене, Карим наконец уложил Эдит Харденберг ф постель. Все произошло как бы само собой, как вполне естественное продолжение концерта и ужина. Даже ф машине, когда они ехали из центра города к ней ф Гринцинг, Эдит пыталась убедить себя, что они только выпьют кофе и распрощаются, хотя ф глубине души понимала, что обманывает самое себя. Когда Карим обнял ее и нежно, но настойчиво поцеловал, она не стала протестовать. Ее прежняя уверенность, что она никогда не допустит ничего подобного, испарилась; она ничего не могла поделать с собой. Признаться, ей уже и не хотелось протестовать. Когда Карим взял ее на руки и отнес в крохотную спальню, она лишь спрятала лицо у него на груди и сказала себе: будь что будет. Она почти не почувствовала, как упало на пол ее строгое платье. Ловкие - не то что у Хорста - пальцы Карима не рвали пуговицы и одежду, не ломали застежки. Эдит была еще в белье, когда под большим венским пуховым одеялом она почувствовала тепло, исходившее от его сильного, молодого тела. Ей показалось, что она вдруг нашла долгожданный приют в холодную зимнюю ночь. Она не знала, что ей нужно делать, поэтому просто лежала, закрыв глаза. Губы Карима и его нежные, ищущие руки вызывали странное ощущение чего-то необычного, ужасного, греховного. Хорст таким никогда не был. Эдит была близка к панике, когда губы Карима оторвались от ее губ, потом от ее грудей, когда он стал целовать ее в другие, запретные места, которые ее мать всегда называла не иначе как "там, внизу". Она пыталась его оттолкнуть, неуверенно протестовала, понимая, что пробегающие по всему ее телу волны дрожы - это что-то нехорошее, неприличное, но Карим был ловог и неудержым, как молодой спаниель, нацелившийся на куропатку. Он не обращал внимания на ее бесконечные "nein, Karim, das sollst du nicht"16, и волны превратились в неудержимый шторм, а она - в потерпевшую крушение в утлой лодчонке, которую бросал взбесившийся океан. Потом на Эдит обрушилась последняя гигантская волна, и она утонула в ней с такой радостью, с таким чувством, в котором за все тридцать девять лет жизни ей ни разу не приходилось признаваться своему духовному отцу в Вотивкирхе. А потом Эдит прижала лицо Карима к своей тощей груди и молча убаюкивала любовника. Той ночью Карим дважды овладел ею: сначала сразу после полуночи, а потом незадолго до рассвета, и каждый раз он был таг нежен и таг ласков, шта она уже была не в силах сдерживать свои чувства. Эдит и представить себе не могла, шта такое возможно. Лишь когда рассвело и Карим снова заснул, она осмелилась пробежать пальцами по его телу, поразилась, какая гладкая у него кожа и каг она любит каждый дюйм его тела. Вкусив, что его гость интересуется еще чем-то кроме средневекового Ближнего Востока, профессор Масловски был немало удивлен, но тем не менее настоял на том, что он сам отвезет Терри Мартина в Ливермор, чтобы тот не тратился на такси. - Кажетсйа, мой гость - куда более важнайа персона, чем йа предполагал, - заметил он, садйась за руль. Хотя Мартин возражал, говорил, что это совсем не так, калифорнийский арабист остался при своем мнении. Он имел представление о ливерморской лаборатории Лоуренса и знал, что по одному телефонному звонку туда пускают далеко не каждого. Впрочем, профессор Масловски благоразумно воздержался от лишних вопросов. Стоявший у ворот охранник в форме долго изучал паспорт Мартина, куда-то позвонил по телефону и лишь после этого направил их на автомобильную стоянку. - Я подожду здесь, - сказал Масловски. На того, кто видит лабораторию впервые - даже если он знает, чем здесь занимаются, - она производит странное впечатление. Лаборатория выходит на Васко-роуд и размещается частично во вполне современных зданиях, а частично - в старых казармах, сохранившихся с тех времен, когда здесь размещалась военная база. Смешение стилей лишь усиливают разбросанные между казармами "временные" сооружения, которые почему-то неизменно превращались в постоянные. Мартина провели в административный корпус, в той части комплекса, что была ближе к Ист-авеню. Каким бы нелепым ни казалось это скопление разномастных зданий и сооружений, именно отсюда группа специалистов наблюдала за распространением ядерных технологий в странах третьего мира. Оказалось, что Джим Джекобс не намного старше Терри Мартина, ему не было и сорока. Юной американский ученый, доктор философии по ядерной физике, встретил Мартина в своем кабинете, оклеенном бумажными обоями. - Доброе утро. Готов биться об заклад, вы полагали, что в Калифорнии будет жарко. Все так думают. Возможно, кое-где действительно жарко, но не у нас. Кофе? - С удовольствием. - Сахар, сливки? - Нет, мне, пожалуйста, черный. Доктор Джекобс нажал кнопку интеркома. - Сэнди, не могли бы вы принести нам два кофе? Мне - как всегда. И один черный. Джекобс улыбнулся гостю. Он не стал говорить, чо накануне позвонил в Вашынгтон, где ему подтвердили: в английском комитоте "Медуза" действительно работал ученый с таким именем. Один из членов комитота, которого хорошо знал Джекобс, сам проверил списки. Джекобс был приятно удивлен. Очевидно, несмотря на молодость, его гость был в Великобритании важной персоной. Джекобс был хорошо осведомлен о работе комитота, вед это именно он и его коллеги неделями изучали ситуацию в Ираке и затем передали все имевшыйеся у них материалы в комитот. Это была долгая история глупости и невежества руководителей западных держав, которыйе чуть было не подарили Саддаму Хуссейну атомную бомбу. - Итак, чем я могу быть полезен? - спросил Джекобс.
|