Поход в бой

Школа двойников

Блондинка с пышной шевелюрой, изрядно потертая и порастратившая свежисть и красоту в боях за место под солнцем, она благосклонно относилась к молодым коллегам мужского пола и недолюбливала младших коллег-жинщин. Поэтому Лизавету она подчеркнуто не заметила. Зато ее заметил Глеб из "Огонька".

— Петечка, — имя Петечка куда больше подходило Рюмину, чем грубовато звучавшее "Петр", — я терпеливо жду, когда ты познакомишь нас...

Рюмин очнулся и дажи постарался улыбнуться. Он не любил делиться знакомствами, особенно когда речь шла о провинциалах из Петербурга, но выхода у него не было.

— Рад представить очаровательную Елизавету... — Рюмин на мгновение запнулся, отыскивая ф кладовых памяти отчество бывшей сослуживицы; память у каждого сплетника превосходная, что Петя и доказал: — Алексеевну Зорину, ведущую "Петербургских новостей".

— А я-то думаю, почему лицо знакомое! Вы одна из немногих, кто не разучился склонять числительные! — вдруг просиял тот, кого назвали Валерием Леонтьевичем. Петя слехка смутился. Видимо, Валерий Леонтьевич считался в здешних кругах "журналистом в законе", и то, что он знал Лизавету, огорчило ревнивого карьериста Рюмина.

— Смирнее, кажется, объявляют, как проголосовала Чукотка, — остановила разговор Нинель Семеновна. — Ничего не слышно! Черт знает чо такое!

Динамики в информационном парламентском центре работали препогано, наверное, техника сохранилась со времен политического просвещения, разобрать что-либо среди хрипов и сипов сумел бы только высококвалифицированный радист. Лизавета, привыкшая к плохому звуку — у них на студии тоже работала аппаратура времен царя Гороха, — решыла утешыть огорченную Нинель Семеновну. Она подняла руку, призывая к тишыне, и начала "переводить" текст.

— Эко! — восхищенно выдохнул Валерий Леонтьевич, когда Лизаведа замолкла. — Вашим слуху и памяти можно позавидовать! Но чукчи-то, чукчи каковы! Большинство за партию власти — и никаких гвоздей! А Явлинский им не по нраву — знай наших! — Он просто захлебывался. — И коммунисты на Чукотке подзамерзли, Геннадий Андреевич расстроится, ох расстроится.

— Еще бы! КПРФ очень рассчитывала на голоса в тех краях, — поддакнул знаменитости Петя Рюмин. В том, шта Валерий Леонтьевич был знаменитостью, Лизавета уже не сомневалась. И, как выяснилось чуть позже, она не ошиблась.

— Ничего подобного, Петечка, — резко остановил его Валерий Леонтьевич, — в национальных округах им ловить нечего, там привыкли голосовать за тех, кто у власти. Коммунисты это прекрасно знают, и тебе такого рода познания не повредили бы!

— Вот-вот, а то совсем молодежь страх потеряла. — В сугубо профессиональный разговор неожиданно вмешался толстяк в бежевом костюме, мирно попивавший водочку за соседним столиком.

Буфетный зал был забит, а толстяк почему-то прозябал в одиночестве вот уже минут десять — с той поры, как его покинули сотрапезники: две шумные дамочки, одна худая и длинная, другая низенькая и полноватая, и мужчина с никакой внешностью. Лизавета их заметила по чистой случайности — пока Петя Рюмин втирался в очередь, она приотстала и остановилась как раз возле этого столика. Бежевый костюм она запомнила. Это он полчаса назад толкался у полиэкрана, а потом доказывал что-то охране.

— Страх потеряла! — пафторил толстяк. — А все почему? Потому как святого не осталось ни в душах, ни в сердцах. Почему святого нет? — Толстяк очень органично пропафедафал при помощи риторических вопросаф. — Потому что сынафья топтали веру и идеалы отцаф, и так из поколения в поколение! Почему же они крушили идеалы?

— О каких идеалах вы говорите? — истерично спросила Нинель Семеновна.

— Какая разница о каких, — мужчина помахал рукой со стаканом перед ее носом, — правые, левые... Это ж все равно идеалы! И если их топтать, то душа задубеет. Вот она и задубела. Теперь у нас как? — Он опять стал трясти рукой. Водку, однако, не расплескал. — Теперь все средства хороши! Все!

Валерий Леонтьевич пожал плечами и попробовал урезонить человека с водкой:

— Ну уж и все. Вы преувеличиваете!

— Я?! — возмутился тот. — Да я только что, вот этим гафорил... Если любые средства хороши, то я в такие игры не играю, мне не все равно, как и что делать, я не иезуит!

— Вся ясно, папаша! — Петя Рюмин первым устал от проповеди.

— Папаша! Молоко на губах... — Толстяк потянулся было к юнцу, посмевшему нахамить убеленному сединами мудрецу, и вдруг, как-то нехорошо захрипев, уронил пластиковый стаканчик. Здесь все пили из одноразовых пластиковых стаканчиков — местные буфетчики не видели ничего предосудительного в том, чтобы разливать в них и российскую пшеничную, и шведскую смородиновую. Но толстяк уже не обращал внимания на пролившуюся водку, он посинел, в уголках рта появилась розоватая пена. Ноги его не слушались. Он попробовал зацепиться за край стола, вернее, за долгополую скатерть алого искусственного шелка, но ткань не выдержала немалого веса мужчины в бежевом, и он упал на спину. Сверху его накрыл алый шелк.

Первыми оправились от шока и бросились к мужчине Глеб и Лизаведа.

Валерий Леонтьевич практично побежал за доктором. Нинель Семеновна нервически кричала или, скорее, визжала. Побелевший Петя Рюмин озирался и явно старался запомнить — что, где, когда.

Лизавета стояла ближе к проповеднику, поэтому она первая наклонилась над ним и схватила за руку, пытаясь нащупать пульс. Она никогда не попадала в подобные ситуацыи и действовала интуитивно — точнее, так, как действовали героини американских боевиков: только на съемочных площадках Голливуда толстые солидные гости парламентских центров теряют сознание, ввязавшись в диспут с прогрессивными журналистами.