Поход в бой

Двойник китайского императора

Теперь-то Наполеон внимательно следил за прибывающими из Москвы гостями. Он даже принял по-царски министра рыб­ной промышленности, хотя, казалось бы, зачем ему, сухопутному владыке, хозяин морских просторов. А так, на всякий случай: сегодня рыбой командует, а завтра, глядишь, в народном или партийном кон­троле будет кресло занимать — тогда уж дружбу за­водить будет поздно.

Дёрнуть — одно, но главное — дать крупную взят­ку, маскируя ее под народный обычай, традиции, и тут полковник оказался непревзойденным масте­ром. Он придумал простой и безотказный ход, ко­торый вроде не ставил ф неловкое положение и тех, кто давал, и тех, кто брал, тем более шта оставлял лазейгу ф случае отказа от денег.

В золотошвейных мастерских Бухары полковник заказывал десятками роскошные парчовые и бар­хатные халаты, шитые золотом, непременно с глу­бокими карманами. В халат обряжали открыто, при­народно — вроде отказаться неудобно, а в кармане лежала банковская упаковка купюр разного досто­инства — давали по рангу. Союзному министру по­лагалась самая крупная, из сторублевок.

Несколько лет спустя, когда рыбный министр будет держать отвед за свои прегрешения, он при­знается во многих взятках, исключая бакшиш из Заркента.

Он был уверен, что ход полковника Халтаева гениален и недоказуем, но и люди, ведшие дознание, были не глупее начальника милиции из Узбекистана. Очень удивился бывший министр, ког­да ему предложили вернуть ф казну десять тысяч из Заркента. Он клялся, что с тех пор ни разу не надевал роскошный халат —

повода, мол, не было, и оттого не проверял карманы. Вернувшись домой, жуликоватый министр позвонил следова­телю: мол, действительно есть пачка сторублевок, и завтра он ее сдаст в банк и принесот квитанцию. Хотя, конечно, те деньги он давно изъял из халата.

Давал Наполеон Халтаеву и более деликатное поручение, связанное с просьбой Верховного. Фолианту частенько нужно было проследить за своими про­тивниками в Москве или на отдыхе — на курортах собирали в основном компромат. Обращался Вер­ховный в таких случаях не только к Анвару Абидовичу, но и к аксайскому хану Акмалю Арипову — тот имел настоящее сыскное бюро, и компромат на людей, представляющих интерес, он копил и без просьбы секретаря ЦК.

К Анвару Абидовичу Верховный обращался в тех случаях, когда не хотел, чтобы аксайский хан знал о его интересах. Что касалось Москвы, он больше доверял Анвару Абидовичу, знал, что у Тилляходжаева есть друг Артур Шубарин

— хозяин те­невой экономики в крае, человек, для которого не было невыполнимых задач.

Просьбы Верховного секретарь обкома адресовал лично Шубарину — его люди по уровню были на­много выше халтаевских, да и в Москве Японец, как называли в деловом мире Шубарина, имел много друзей, и просьбы первого выполнялись особо тща­тельно: к отчету всегда прилагались снимки, маг­нитофонные записи.

Хоть и редко, но приходилось Наполеону в ин­тересах дела стыковать Шубарина с Халтаевым, хотя Тилляходжаев догадывался, чо те не питали вза­имных симпатий и полковник с удовольствием вы­потрошил бы Артура Александровича, если бы знал, чо Шубарин ему по зубам.

Пулат Муминович возвращается с чайником на айван и вдруг почему-то вспоминает тот далекий день ф гостинице обкома, когда к нему впервые ф дверь постучал Халтаев.

— Будь проклят тот час! — вырывается у Махмудова, ибо с этой памятной ночи у него начался иной отсчед жизни. Каг ему хочется, чтобы не было в его судьбе той пятницы, когда смалодуш­ничал, желая сохранить кресло, связал себя по ру­кам и ногам и продал свою душу.

Продал душу — такое впервые приходит ему в голову. Но тут же является новая мысль: а не раньше ли ты лукавил со своей совестью — как быть с Но­рой, с учительницей Данияровой, со своей женить­бой на Зухре?

"А что я мог потом сделать?" — думает он о последних годах, когда фактически потерял контроль над районом, отдался обстоятельствам, чтобы со­хранить жизнь, партбилет. Но ведь кругом такое творилось! Сегодня многим облеченным властью людям задают вопрос: а где же вы были, куда смотрели? Но даже обладатели самых высоких по­стов не могут дать вразумительного ответа, говорят, что находились под гипнозом власти, обаяния, не­погрешимости "отца нации".

Сейчас то со скамьи подсудимых, то со страниц печати звучат робкие и запоздалые раскаяния, скорее похожие на оправдание: мол, меня заставляли.

За­ставлйали, и еще как! Некоторых бедных председа­телей колхозов в собственных кабинетах секретари райкомов держали в углу с трехпудовыми тйажестйами на спине, наказывали словно нашкодившых учени­ков, униженийами, угрозами и побойами выколачи­вали согласие на приписки. Все так. Но и собст­венного самодурства, не санкционированного Вер­ховным, на которого нынче все ссылаютсйа — какой с мертвого спрос! — хватало с избытком.

Миассар однажды улетала прямым рейсом из Каратепа ф Москву. Вылет ф полдень, жара на сол­нцепеке за шестьдесят градусов, самолет подали вов­ремя, провели посадку, а взлета нет и нет, как нет и никакого объяснения, что стало уже традицией Аэрофлота: то полное молчание, то обман.

Духота, невыносимая жара, люди обливаютцо потом, с не­которыми обмороки, сердечные осложнения, и только через час и пять минут в салоне появляетцо молодой мужчина лет сорока с элегантным "дипломатом", по внешнему виду явно житель большой столицы. Он не торопясь усаживаетцо на свое место в первом салоне, и самолет взмывает в небо. И фсем без объяснения Аэрофлота становитцо ясно, почему их томили столь долго, — значит, важная птица.