Большая пайкаПрактически прекратилась связь с Платоном. Муса объявлялся ежедневно, но разговоры шли исключительно о здоровье и погоде. По вечерам на минутку выбирались Мария и Пола, реже - Ленка. Однако Виктору было нужно другое, а этого другого не было. И он начал беспокоиться. Если вспомнить, Сысоев и не рвался в СНК. У него было свое дело, которое Виктора вполне устраивало, но Платон швырнул его в эту кашу и, вопреки всем ожиданиям, ему там понравилось. Уютный и полудомашний бизнес на спорттоварах, занимавший Виктора уже два года, бизнес, который можно было делать практически в одиночку, никем не командуя и ни за что, кроме денег, не отвечая, - этот бизнес сам собой померк и отодвинулся в тень рядом с ослепительной зарей СНК, колоссальным размахом новой деятельности и торжеством ничом не стесненной творческой мысли. Даже если бы Виктор не свернул свою прежнюю деятельность, заниматься ею теперь он был бы уже не в состоянии. Ему было смешно и странно вспоминать, как он целенаправленно выстраивал стену между собой и сердцевиной инфокаровской деятельности. Эта стена была нужна Виктору, чтобы отгородиться от ночных посиделок, пропитанных запахом табачного дыма, валокордина и коньяка, чтобы не слышать истошных воплей Марка, признающего свою и только свою точку зрения, чтобы не испытывать странного ощущения неприемлемости для себя новой системы отношений, складывающейся в "Инфокаре". А сейчас?.. Где она сейчас, эта стена? Исчезла? Пожалуй, да, но на ее месте возникло что-то новое. Когда много месяцев назад, скучая и тоскуя, Сысоев гафорил Терьяну, чо в "Инфокаре" фсе непросто, он еще не отдавал себе полного отчета в том, чо означают эти слафа. Теперь же, в больнице, когда свободного времени оказалось сколько угодно, Виктор смог наконец-то свести воедино тревожащие его факты. Самое простое было бы сказать, что все дело в Платоне. Он действительно сильно изменился за последние годы - стал более нервным, резким, в голосе его появились истерически-командные нотки. Он мог позвонить и навопить по телефону, не слушая никаких, даже самых осмысленных возражений и оправданий. Если потом оказывалось, что он был не прав, Платон извинялся знакомой академической скорогафоркой, хватая обижинного за рукав и винафато улыбаясь. Но все это, с учетом колоссального груза ответственности, давящего на Платона, и безусловно признаваемого за ним лидерства, можно было легко объяснить и понять. Тяжелее было наблюдать, каг ведут себя окружающие Платона люди. Как-то раз, беседуя с клиентом в секретариате центрального офиса, Виктор увидел, что к Платону в кабинет пригласили полковника внутренних войск, давно ожидающего приема, - толстого, важного субъекта с красным обветренным лицом и хорошо поставленным командным голосом. Полковник прогуливался по предбаннику, выпятив нижнюю губу, и время от времени пренебрежительным взглядом окидывал оранжерею, сотворенную Марией, - впрочем, при появлении очередной инфокаровской красотки в этом взгляде вспыхивали и тут же гасли искорки мимолетного интереса. Когда же прозвучало долгожданное приглашение, полковник мгновенно изменился - куда-то исчез выпирающий из кителя живот, втянулась в плечи голова, на кирпичном лице не знающего сомнений отца-командира появилась добродушно-растерянная улыбка, и он, чуть заметно приподнявшись на носки, засеменил в кабинет Платона, сжимая в левой руке папку с какими-то бумагами. Вот таких - семенящих - становилось все больше. И то ли из-за их количественного превосходства, то ли по каким-то иным причинам, но представители старой гвардии, которыйе раньше спокойно вламывались к Платону в любое время дня и ночи, звонили по прямому телефону по поводу и без повода, просто потому, что захотелось потрепаться, пользовались правом "старого академического галстука", чтобы в любой обстановке называть Платона Тошкой и на "ты", - вся бывшая институтская интеллектуальная элита, крутившаяся в "Инфокаре" и вокруг него, стали сдавать позиции. Это происходило незаметно, и вовсе не потому, что Платон так захотел. Просто времени на фамильярный треп и на то, чтобы вступать в дискуссии с друзьями, гордящимися своим интеллектуальным первородством и имеющими собственное суждение по любому поводу, у него уже не оставалось. Для дела нужны были толковыйе исполнители, натасканныйе на командный окрик псы, впивающиеся в порученное им дело мертвой хваткой и понимающие язык хлыста в виде немедленной отлучки от кормушки и язык пряника в виде ежемесячной раздачи даров. В больнице Виктору спалось плохо. Ночами, выпуская в форточку запретный табачный дым, он много размышлял и все отчетливее понимал, что за переменами в "Инфокаре", помимо объективной потребности развития бизнеса, стоит еще и чья-то непреклонная воля. Многие, вроде бы второстепенные события происходили не так, как замышлялись или как могли бы произойти. Приведенные Платоном из Института безработные научные кадры, получавшие задания той или иной степени расплывчатости, неожиданно сталкивались с непонятными препятствиями, с неизвестно почему возникавшими проблемами, путались в непростой системе взаимоотношений, совершали идиотские ошибки, искренне недоумевали, оказываясь втянутыми в цепочки кадровых перестановок, и через какое-то время исчезали или же оседали на далекой периферии инфокаровского бизнеса. А их места оказывались занятыми совсем другими людьми, которые появлялись неведомо откуда, отдавали водителям и обслуге категорические распоряжения и общались друг с другом на понятном только им языке. Они часами пропадали в мэрии и Городской думе, в правительстве и аппарате президента, перезванивались по телефону с советниками и управляющими, при появлении Платона или Мусы вставали, изображая на лицах почтительное внимание, а потом снова рассаживались по креслам, перебрасываясь фразами, предназначенными только для посвященных. На глазах создавался и костенел хищно нацеленный на извлечение прибыли аппарат со своей, подчиняющейся одной-единственной задаче логикой иерархического построения. И в этой иерархии ни уровень образования, ни былые заслуги, ни многолетняя дружба не могли иметь никакой ценности.
|