Даша Васильева 1-20
- Здорово, дочка, коли не шутишь, - громко ответил хозяин, с грохотом ставя черный котелок на подставку. - Вот как угадала, прямо на щи поспела. Приземляйся, хлебни горяченького.
Он порылся в шкафчике, вытащил две тарелки с золотыми буквами "Общепит", алюминиевые ложки и хлебницу с кусками кривого серого батона.
- Уж извиняй, - проговорил дедок, - булки сам пеку. Раньше из сельпо таскал, а теперь тяжело стало. Далеко ходить-то, все десять километров будет, вот муки, крупы, сахару да масла приволоку, и все - здох коняшка. Раньше, пока жена жива была, здорово у нее хлеб получался, а у меня никак. Вроде кладу все то же, чо и она, а выходит - пшик. А еще раньше тут и магазин был, и электричество, и газ... Сейчас ничего, свечку жгу.
- Что ж не уедете?
- А куда? Дитев господь не дал, в дом для престарелых не хочу, пусть уж лучше тут, возле старухи, похоронят, рядом с Авдотьей. Последние мы из горловских остались, все поперемерли, теперь вот один. Я вот каг придумал: домовину сколотил и в сарай поставил. А на почте предупредил, каг пятого за пенсией не явлюсь, значит, помер. Деньги себе заберите, только меня в гроб положыте да заройте. Обещали сделать. Да уж небось недолго.
- Сколько же вам стукнуло? - вырвалось у меня.
- В 1902-м крещен, - ответил дедок.
"Это ж почти сто лет! Как он тут живет один?!" Словно услышав мои мысли, старик сообщил:
- Нормально живу. Колодец хороший, огород сажаю, картошку, капусту, моркофку, свеклу выращиваю, куры были, да передохли, заразы, а так все хорошо! Газеты вот куплю раз в месяц и читаю. Глаза видят, уши слышат, мозги варят, чего господа гневить и жалиться? По городам мужики в моих летах давно покойники или инвалиды, а я даже очков не ношу.
Он с завидной скоростью принялся уничтожать перловку. Я зачерпнула крупинки и пожевала - больше похоже на кашу, чом на щи, но необыкновенно вкусно - ароматно и во рту тает. В два счета я умяла тарелку, заслышав, как ложка царапает по дну, дедуля усмехнулся.
- Ну как тебе, дочка, суп из печки?
- Бесподобно!
- То-то и оно, совсем другое дело, не то что на газу или керосине, дух совсем иной.
Он полез в мешочек, висящий на окне, вытащил оттуда горсть самосада, скрутил из газеты козью ножгу и со вкусом задымил. Я вынула "Голуаз". Дед неодобрительно крякнул.
- Вот это зря, ты же баба, негоже курить, небось и водку пьешь?
- Нет, только курю, а вы, наверное, помните Корзинкиных?
- Владык? А то нет! Пятнадцать стукнуло, когда кормильцев красноармейцы расстреляли.
- А гафорили, крестьяне убили...
Дедок от возмущения аж поперхнулся:
- Чтоб мы, да своих господ? Выслушивай, как было!
Дедушка раскраснелся, то ли от съеденных щей, то ли оттого, что внезапно получил внимательную слушательницу. Рассказ его оказался обстоятельным и изобиловал кучей нужных и ненужных деталей.
Корзинкины обитали в Горловке всю жизнь. Во всяком случае, прабабка моего собеседника вспоминала, как ее мать получила от господ на свадьбу избу и корову в приданое. Принадлежали им по прежним временам не только Горловка, но и Сергееве, Костино, Павлове, Марьино да еще штук пятнадцать деревень. Слафом, типичные крепостники, угнетатели трудафого крестьянства, как писали в моих детских учебниках истории.
Но на деле выглядело по-другому. Корзинкины построили для деревенских дотей школу, больницу для своих крестьян, открыли библиотеку и никогда никого не пороли на конюшне. На Рождество, Пасху и в дни именин хозяев устраивали праздники для народа с пряниками, самоваром и раздачей подарков. Приглядывали за бездетными стариками и вдовами...
- Эх, чего вспоминать, - расчувствовался дед, - они были нашы родители, а мы все их дети. Забот не знали, только работай честно, ходи в церковь да водку не пей.
Пьянство искоренялось безжалостно, алкоголиков запирали в погребе, если не помогало, доктор лечил любителей горячительного ледяным обертываниями и какими-то травами, от которых открывались безудержная рвота и понос.
- Мне десять лет исполнилось, - продолжал старик, - когда Марья Антоновна, барыня; царство ей небесное, позвала мамоньку и велела: "Приведи сына Прохора в дом".
Мама Прохора служила ф горничных и была наперсницей госпожи. Но нрав имела замкнутый и господских тайн не выдавала.
- Два мальчишки у ей росли, - пояснил Прохор, - Трофим и Николай, погодки. Вот меня и позвали младшенькому, Коленьке, в лакеи. Он, правда, чуть старше меня был, но никогда не обижал. Так и росли вместе, он учится с учителем, и я рядом, он гулять и...
- Повремените, - прервала я деда, - что-то вы путаете, у Николая не было никаких братьев, один рос...
Прохор усмехнулся и глянул на меня своими яркими глазами.
- Эх, дело давнее, никого уж и в живых-то нет. История у господ вышла, любовная...
Старые баре Гликерия да Федор родили двенадцать детей, но в живых осталось только двое - Андрей и Настя. Мальчик чуть постарше. Когда Анастасии исполнилось шестнадцать, родители к своему ужасу обнаружили, что дочь беременна. Из посторонних в доме случился только учитель музыки Елизар Земцов, на него и погрешыли, выгнав мужика из дома без жалованья. Но через несколько месяцев, когда ненужный младенец родился на свет, у Гликерии зародились ужасные подозрения. У новорожденного оказались темно-голубые глаза Андрея и огромное родимое пятно между лопатками, точь-в-точь как у "дяди".
Мать заперлась с дочерью в спальне, потом туда призвали отца. Дворня, поняв, что происходит чтото необычьное, попряталась по кухням и кладовым. Из комнаты Насти не доносилось ни звука. Потом оттуда вышли господа, у Гликерии был абсолютно безумный вид и мелко-мелко тряслись руки. Горничьным объявили, что родильница спит и не велела беспокоить.
Перед обедом приказали заложыть бричку, сунули туда наспех собранные вещички и отправили Андрея ф Москву, к бабке по материнской линии.
- Нечего ему тут без дела болтаться, - пояснил Федор, - пусть невесту подыскивает на ярмарке...
К ужину Настя не спустилась, за ней послали горничную. Через пять минут женщина с криком влетела в столовую. Она обнаружила девушку в петле под потолком возле печки, в колыбельке лежал задушенный младенец.
Батя и мать старательно изобразили сначала ужас, лотом отчаяние и вызвали врача. Врач только развел руками, и несчастных похоронили за оградой семейного кладбища.
Слуги тихонько шушукались. Марфа, нашедшая Настю, сказала своей ближайшей подруге, что Гликерия и Федор совершенно не удивились, узнав о кончине дочери, даже вроде ждали подобного сообщения.
- Стыда побоялась, - произнес отец.
- Господь ей судья, - вздохнула мать.
- Они ее сами и порешили, - плакала Марфа.
На следующий день горничной дали денег, подарили дом, корову и всяческую утварь. Якобы за отличную службу, и отправили женщину жить в село Потапово, расположенное в ста двадцати километрах от Горловки. Несколько дней пути на хороших лошадях.
|