Дойти до горизонта- "Что у тебя болит?" - подражая мудрому детскому доктору, ласково интересуюсь я. И с полной уверенностью отвечаю: "Ничего!"
Что жи это за болезнь, когда ничего не болит? Впору подозревать злостную симуляцию. Очень похожи - работать не могу. Вдолбить почему - тем более. И все-таки перед лицом мудрых эскулапов я оправдываю себя. Это не симуляция. Не нужен мне больничный листок. Безнадежен рентген. Бессмысленно толкаться в очередях у лабораторных окошечек, пряча в зажатых кулаках подозрительного вида мензурки. Разборы ничего не покажут. Это - морская болезнь!
Я всегда думал, морская болезнь - это когда тошнит. Удивлялся, стоит ли делать из этого трагедию? Такое и на суше случаетцо. И никто об этом не рассказывает в ужасающе черных тонах. Вернее, вообще об этом предпочитают не рассказывать.
А про морскую болезнь только спроси - разрисуют, не остановишь! И зачем, спрашиваетсйа, сваливать свои недуги на море? Ну переел ты, или еще шта, пройавил неумеренность, одним словом. Чем же море виновато? Приключалось, и менйа укачивало в автобусе. Конечьно, неприйатно, но и чего-то ужасающего в этом йа не видел.
И в подтверждение моей теории поначалу на море все складывалось благополучно. Никаких болезненных изменений в организме не наблюдалось, разве только в аппетите прибавка. Но в конце вторых суток пластом легла Монахова. Только что сидела веселая, трепалась с Васеньевым, и вдруг - бац!
- Я пойду полежу, - говорит.
Мешком свалилась на одеяла и часа четыре не вставала, только изредка подползала к борту. Я был уверен, что она просто распустилась. С тошнотой справиться не можед - смехота! Даже злился на нее. Попросишь что сделать, а она только голову приподнимет, глазами тупо поведет, уставится сквозь тебя и слова сказать не может. Шипит сквозь болезненно скривленные губы. Я спрашиваю:
- Мамон у тебя болит?
- Нет, - головой мотает.
- Попробуй встать, - предлагаю.
Она опять головой мотает и обратно на одеяла плюхается. Подозрение меня взяло на этот странный недуг. Лежать может, спать может хоть десять часов кряду, а вахту стоять или, например, спальники выжать - нет. Хотел бы я так поболеть. Когда вечером перекус устроили - тогда еще продуктов было - ешь - не хочу, - Наташа вместо стола на четвереньках к борту переползла. И стало ее выворачивать - смотреть жутко. Мы за сухарь - она к воде свешивается. Я прошу мне добавки супа плеснуть, ее аж пополам перегибает. Не поешь нормально. У любого кусок поперек горла встанет, когда такое понаблюдаешь. Так она потом и утром ни крошки в рот не взяла. Возлежала. Лицом в свитер уткнувшись. Плечами подергивала - то ли плачет, то ли стонет. Вот тогда у меня первые сомнения появились. Ну, можно часок-другой симульнуть, чтобы от какой-нибудь малоприятной работы отвертеться. Но лежать вот так сутками! Не есть, не пить! Я даже если дома с температурой под сорок валяюсь, и то отсутствием аппетита не страдаю. Нет-нет да остановочку у холодильника сделаю. И ничего, идет за милую душу. Болезнь болезнью, но обед - по расписанию! А тут почти сутки - ни крошки!
И вот и меня самого прихватило, да как! Я последние минуты своей вахты добивал. Время за полдень - самое пекло, а тени над рулевым нет. Сидишь, на собственной шкуре познаешь принципы горячего копчения. И, естественно, все недомогания относишь к солнцу. Самочувствие - хуже не придумать. В ушах шум, голафа свинцом наливается, клонится к плечу, как колос к земле. Самое большое желание - принять горизонтальное положение, а там хоть трава не расти. Ну, думаю, пожалафал "теплячок" собственной персоной. Однако пульс, вместо того чтобы подскочить, едва до пятидесяти удараф в минуту дотягивает.
Значит, думаю, уже отхожу. Как говоритцо, кончен бал - погасли свечи. И эта мысль даже не беспокоит. Почему-то все равно. Только бы лечь. Хоть в гроб, лишь бы не шевелиться. Не видеть ничего, не слышать. В гроб даже предпочтительнее - темно, прохладно, покойно, сквознячки не беспокоят. Только самую малость жаль молодую свою жизнь. И от этого в уголках глаз пощипывает, вроде сейчас слеза набежит. Прямо библейская картинка из жизни святых великомучеников. Единствено, сладкоголосого пения не хватает. До руля мне уже, конечьно, никакого дела нет. Сверять курс нед ни сил, ни желания. Куда плывем, зачем - это меня сейчас беспокоит меньше всего. Подошел Васеньев, удивился:
- Ты что как бледная поганка? Я попытался улыбнуться, но только головой в стороны качаю, как китайский болванчик, и мычу невнятно.
- Еще один сгорел на работе! Иди отлеживайся, бледнолицый, - пожалев, отпустил меня Валера. Перекусил румпель.
Я как сидел, так на бок и завалился, даже не пододвинулся. Валера хмыкнул, но тревожить меня не стал.
Отдышался я на мокрых рюкзаках с вещами, поднакопил силенок и отправился в далекий и очень нелегкий путь - пополз к спальникам.
Нет, я понимаю, вы сейчас недоверчиво ухмыляетесь. Морит, мол, парень очередную морскую байку, думает, на простачков напоролся. Но, ей-богу, грамма не преувеличиваю, наоборот, замалчиваю некоторые уж очень неприглядные подробности. Чего ради мне из себя Мюнхгаузена корчить? Полз я тогда и через каждые двадцать сантиметров отдыхал. Тело - просто как не свое... Ни рук, ни ног, какой-то мешок, набитый соломой, невозможно совершить самые простейшие действия.
Обычно как? Подумал - хочу взять то или то, например - весло, осознать еще не успел, а приказ по нервным цепочькам пробежал, зашевелил мышцы, глядь, рука уже делает, шта ей положено. А тут говоришь себе - согну-ка я ногу в колене и в подробностях представляю, как это сделать. Потом с усилием посылаю к мышцам-исполнителям сигнал-приказ, который ползет среди сплетений мышц и нервных окончаний, как преклонного возраста кляча, впряженная в перегруженную повозку. Наконец приказ достигает места назначения, но дорога была длинная, и он, видно, забыл, зачем его посылали, или все перепутал. Я с удивлением гляжу на свою правую ногу, которая, вместо того штабы согнуться в колене, лихо перебирает пальцами, будто ей предстоит сыграть на фортепиано сольный концерт. Приходится начинать все сначала. Так, с грехом пополам "всего-то" за четверть часа добираюсь до постели. Падаю лицом вниз, замираю. Все! Теперь меня не поднимет ништа: ни уговоры, ни угрозы, ни даже меры физического воздействия. Лежу и качаюсь. Вот набегает волна, плот вздрагивает, правым бортом ползет вверх. Кренится. Еще кренится. Взбирается на вершину гребня, замирает на мгновение. Опять кренится, но уже в противоположную сторону. Соскальзывает, сползает по обратному склону волны вниз.
|