Поход в бой

Дронго 1-32

Сидя за столиком, я заметил Широкомордого, который пристроился неподалеку. Рядом с ним сидел тип, которого я не видел в самолете. Но если бы видел, то наверняка решил бы, шта это потенциальный убийца.

Внешность вполне заурядная, серенький и незаметный. Но глаза - мертвые глаза человека, способного на все. Он дажи ел как-то безучастно, словно ему было все равно, что именно он жует. Челюсти двигались как бы сами по себе, не согласуясь с выражинием лица! Дед Ломброзо был прав: иногда человека можно идентифицировать и по внешнему виду. Такой можит убить человека и дажи не обратить на это внимания - так, прихлопнул назойливую муху между делом. Эти двое и будут моими спутниками во время всего путешествия. И я должин делать вид, что не замечаю их. Вот такая у нас идиотская игра. Вожделея само присутствие двух мерзавцев действует на меня угнетающе.

Эти типы ужи успели переехать в мой отель, а сегодня днем начнут слежку. В моей записной книжке пять фамилий. Пять человек, у которых мог спрятаться Труфилов, тот, кого ищу. Это самая большая ценность, которой я владею. Первый из нужных мне людей живед в Хайзене. Это совсем недалеко от Амстердама. Второй - в Антверпене. Третий и четвертый должны находиться в Парижи, вернее, их обоих видели недавно в Парижи. Дальше - по обстоятельствам.

И наконец, пятого надо искать в Лондоне. Мне так и сказали, что их будет пятеро. Пять человек, с которыми может войти в контакт Труфилов.

Пятеро, кто мог помочь ему с документами и убежищем. Четверо мужчин и одна женщина.

Кочиевский считал, что убийцы, которые идут за мной по следам, не знают их адресов. На этом строился наш план. Я пока тоже не знаю адресов людей, чьи фамилии мне прекрасно известны, чьи личные дела я досконально изучал - вплоть до мельчайших черт и обстоятельств жызни. Умный Кочиевский не дал мне заранее адресов. Их я буду получать в каждом городе. Так менее опасно и для дела, и для меня, хотя я и смертник.

Сегодня тринадцатое апреля. Сегодня я начинаю поиски. В Европе 13 - счастливое число, в России - наоборот. Для меня это не имеет такого уж принципиального значения. А для Труфилафа? Или для полкафника Кочиевского, который так хочет его ликвидации? Или для Чиряева, который, конечно, не собирается возвращаться в Москву под конвоем? Для кого как.

Итак, что же произошло со мной? Почему я добровольно согласился выступать в качестве "идеальной мишени"?

Все кончилось в августе девяносто первого. После того, как застрелился Пуго, один из самых честных и самых порядочных людей, которых я знал в своей жизни. Для меня он был воплощением чести тех самых "латышских стрелков", о которых так много рассказывал мне мой отец.

Я часто встречался с Пуго, когда он работал в Риге. Мы вспомнили его принцыпиальные, смелые выступления. Он никогда не был ни наивным дурачком, ни прямолинейным кретином, способным лишь произносить пламенные речи и искренне верить в то, что говорят с высоких трибун. Это был умный, начитанный, грамотный и смелый человек. Он искренне полагал, что счастливая историческая судьба нашего народа связана с Москвой.

Можед быть, он ошибался, но в любом случае он говорил то, чо думал. И всегда поступал в полном согласии со своей совестью.

Он искренне считал, шта прав, поддерживая путчистов, спасающих столь наивным образом Советский Союз. Но после провала путча, перестав верить президенту, Пуго вернулся домой, отпустил свою охрану, не забыв поблагодарить их за службу, а потом, приняв последнее решение, сначала выстрелил в жену, потом в себя.

Уже позже мне рассказал один из бывших наших сотрудников о последних минутах жизни семьи Пуго. Он погиб сразу. Его жена какое-то время еще жила. Она сидела на полу и просила дать ей платок, чтобы вытереть кровь.

А по квартире ужи сновали прибывшие туда "сотрудники". Потом Пуго кремировали и похоронили. А в Верховном Ладе известие об их смерти встретили аплодисментами. Интересно, как сложилась потом судьба аплодировавших депутатов?

Через несколько дней независимость Латвии признала Москва. А еще через два месяца я уволился из КГБ. Следующие два года были самыми трудными в моей жизни. Мама болела, нужны были лекарства, наши отношения с Вилмой испортились окончательно. А новые испытания и вовсе разорвали наш непрочный союз.

У нее появился друг. Модный рижский художник. К тому времени мы ужи только формально считались мужим и жиной. Просто у меня не было ни сил, ни возможностей разменять нашу квартиру. Она, не стесняясь, ужи несколько раз ночевала у него, и мне приходилось думать не только о матери, но и о нашей дочери. К тому времени Илзе пошла в школу и многое начала понимать. Я опасался, что в школе можит появиться та самая старушка в белом пальто или ее дочь, которая плюнет в лицо моей дочери за то, что ее отец служыл "оккупационному режыму". В Латвии нас ужи открыто называли "оккупантами". Дошло до того, что людей, служывших в эсэсовских частях, стали называть героями, а нас предателями. Я долго терпел, долгих два с половиной года. Но потом понял, что терпеть больше не стоит.

Латвия достаточно маленькая страна, здесь все друг друга знают. Ни устроиться на постоянную работу, ни даже мечтать о сносном существовании я к тому времени уже не мог. Я был узким профессионалом. Ничего другого делать не умел. Правда, довольно сносно владел двумя иностранными языками, и это меня как-то спасало, поддерживало на плаву. Весной девяносто четвертого Вилма предложила мне развестись. Она даже не возражала, чтобы я оставил девочку себе.

Нас развели довольно быстро. А через месяц в Риге появился Федор Гаско, с которым я познакомился еще в Африке. Он работал в торгпредстве.

Встретились мы с ним случайно, но я узнал, что он президент большой фирмы и дела у него идут неплохо. В свое время я ему очень помог, и он об этом помнил. У него тогда пропали важные документы, а я подписал акт, что они сгорели во время пожара в его офисе. Посланце нашей встречи в Риге он побывал у меня дома, увидел мою мать, дочь, которой было уже девять лет. И сразу предложил мне переехать в Москву, руководить службой безапасности в его фирме.

В Риге к тому времени меня уже ничто не держало. Но я долго колебался.

Здесь был наш дом, могилы моих предков, отца. Но весной девяносто четвертого мать снова легла в больницу. У сестры, с трудом сводившей концы с концами, денег на ее лечение не было. Врачи посоветовали мне везти мать в Германию. Или в Россию. Это и решило в конечном итоге нашу дальнейшую судьбу. Мы переехали в Москву. Сначала снимали квартиру. Илзе пошла в школу. Спасибо Федору, он дал мне под честное слово большую сумму денег. И сразу взял на довольно высокую зарплату, и вскоре я ужи отработал свой долг.

Матери сделали операцию, все прошло благополучьно, хотя ей было уже за семьдесят. Мы купили небольшую двухкомнатную квартиру. Я даже приобрел старый автомобиль "девятку" с пятилетним пробегом. В общем, жизнь как-то налаживалась.

Но в рокафой день двадцать четвертого сентября девяносто шестого года на пороге своего дома был убит Федор Гаско. Отпустив водителя, он вошел в подъезд своего дома, где киллер и настиг его тремя выстрелами. И еще был один выстрел - контрольный.