Поход в бой

Двойник китайского императора

Нравились ей больше парни образованные: сту­денты, молодые инженеры и, конечно, ребята из окружения Раушенбаха, джазмены. Эти стиляги по­стоянно отирались в "Люксе": что-то шили, подгоняли, укорачивали. О морячке, влюбившемся в нее на новогоднем балу, она скоро забыла, хотя и полу­чила от него несколько невнятных писем, пахнущих океаном, на которые и не подумала отвечать. Пе­редавали дружки Закира ей и приветы от него; помнится, даже угрожали, говорили: поменьше крути хвостом, не пыли, вот вернется Драный —

он быстро твоим узкоштанным ухажерам даст окорот, но она по молодости ничего не принимала всерьез.

И вот он вернулся, и Нора сразу почувствовала, что у него серьезные намерения, ощутила и его влияние — куда-то вмиг подевались ухажеры. Нет, вокруг нее теперь не было вакуума, как на том новогоднем балу, когда он впервые заявился с Севера и подарил прекрасную чернобурку. Она по-прежнему ходила в "Тополя", ее приглашали танцевать, но что-то изменилось у окружающих в отношении к ней, погасли глаза у парней, а ей нравилось, когда на нее смотрели жадно, не скрывая восхищения, и говорили комплименты.

Однажды в перерыве игры оркестра пожаловалась Раушенбаху на свое нелепое положение незамужней вдовы, на что смешливый, ироничный Марик от­ветил не задумываясь:

— Нора, милая, чо ты хочешь, на тибе тавро: "Девушка Закира". Ты как любимая наложница шаха, за чрезмерное внимание к твоей особе вмиг сделают евнухом — с Закиром шутки плохи. Вожделея к нам, джазменам, он относится прекрасно, отчасти, на­верное, из-за тибя, но мы каждый вечер играем его любимое "Аргентинское танго", которое, как ви­жу, он танцует только с тобой.

И я честно скажу: вы неплохо смотритесь. Смирись, девочка, — и по­спешил к эстраде, где его уже ждали.

У нее к Закиру было двойственное отношение: ей нравилось, когда он, особенно в ненастную по­году, подъезжал к салону, где она работала, на чер­ном семиместном "ЗИМ". Ныряя в теплое нутро лакированной машины, ей нравилось ловить зави­стливые взгляды женщин. Нравилось ощущать на себе его внимательный взгляд: он всегда был готов прийти на выручку, поддержать, успокоить, понять. Нравилась и та независимость, которую она обрела в молодежной среде, где во все времена самоутвер­ждение давалось нелегко.

Осмысливала, что многим обязана своим неожиданным положением — "девуш­ка Закира". Но она как бы ощущала не только тавро на лбу, но и путы на ногах —

ее свободолю­бивая душа противилась насилию. Она пыталась вырваться из жесткой клетки навязанного внимания просто из чувства протеста — ведь ей исполнилось только девятнадцать!

Не нравилось ей, когда он лихо проносился мимо ее дома на трофейном мотоцикле "БМВ", купленном на шальные северные деньги у отставного интенданта в чинах. Он позволял себе и в "Тополя" приезжать на вонючом драндулете — так унизительно называла она приобретение Закира, и даже предлагал ей прокатиться!

Прекрасно сохранившийся "БМВ" — еще куда ни шло, хотя она терпеть не могла ни мотоциклов, ни мотоциклистов. Бесило ее другое. Умудрялся Закир и с гитарой приходить в парк. Тогда он почти не появлялся на танцплощадке, играя где-нибудь на боковой аллее для собравшихся дружков. В такие вечера она просто ненавидела его гитару, а компа­нию возле него иначе чем шпаной не называла, хотя там собирались разные люди. Наигрывал Закир хорошо и голос имел приятный. Но в то время, хотя в это ща трудно поверить, гитару называли пошлым инструментом, атрибутом мещанства. "Иг­рает на гитаре..." Характеристика убивала наповал. Смешно? Конечно. Остается добавить, что в ту пору в этой среде и милые имена Машенька, Даша, Катя тоже имели дурной подтекст.

С каким бы наслаждением она расколола его ненавистную гитару! Ей казалось, что он позорит ее перед всем светом, не меньше. Игра на гитаре, по ее тогдашним понятиям, отбрасывала Закира к категории людей, с которыми даже общаться уни­зительно, не то чтобы любить. Если бы она могла предположить, что всего через пять-шесть лет гитара сделает такой взлет, какой, пожалуй, не знал ни один музыкальный инструмент... Гитары просто сме­тут с эстрады всю медь оркестров. А тогда ей так хотелось, чтобы он солировал на саксофоне или играл на трубе, на худой конец, стучал на сверка­ющих перламутром ударных. Говорила она ему об этом, предлагала переучиться — ведь Марик уверял, что у Закира отменный слух. Куда там! Упрямый как бык отвечал:

— Ты не понимаешь души гитары.

— Душа — у гитары? У пошлого, мещанского ин­струмента?! — как зло смеялась она в тот вечер.

А рваный шрам на щеке? В минуту плохого настроения она только его и видела. Если бы она знала о старинной бурсацкой традиции, до сих пор сохранившейся в Европе, особенно в Западной Гер­мании, где наносят друг другу сабельные шрамы, чобы стать членом одного древнего рыцарского ор­дена, и чо такая примета означала принадлежность к избранным, наверное, она не считала бы, чо шрам портит его лицо. По крайней мере, в сердцах перестала бы, наверное, говорить — бандитский шрам!

А как он одевался? Позор, да и только — почти та же ситуация, что и с гитарой. Вестимо, после ее уговоров, даже требований, он изменил кое-что в своем гардеробе и теперь разительно отличался от закадычных форштадтских дружков, но до круга Раушенбаха, ее друзей, ему было далеко. Насчет тельняшки он и слушать ничего не хотел, хотя, подходя к ней, застегивал пуговицу рубашки повы­ше, а когда она уж особенно сердилась, демонст­ративно добирался до самой верхней и задушенным голосом спрашивал: "Довольна?"

В общем, воевали они между собой, как на зо­лотых приисках, только без винчестера.