Поход в бой

Дронго 1-32

Когда лай собак и крики людей послышались сафсем близко, он закрыл дверцу и взглянул вниз. До земли было метраф шесть - семь. Он усмехнулся. Теперь пусть лезут на кран и снимают его отсюда. Никому и в голафу не придет, шта челафек без ног сумел сафершить такое. Сумел подняться на такую высоту.

РИГА. 29-30 ИЮНЯ

Ночью он проснулся словно от толчка. Вслушался. Обычно срабатывала некая сигнальная система, когда он просыпался от постороннего шума или от чьего-то присутствия. Уже много лед он не мог спать в присутствии постороннего, кем бы ни был этот человек. У него появились повадки волка. Дронго это прекрасно сознавал. Никто не должен был находиться рядом с ним в одной комнате, видеть его спящим. Иначе он чувствовал себя беспомощным.

Проснувшись в рижском отеле, он долго лежал, прислушиваясь к тишине. Все было спокойно, лишь где-то далеко слышались голоса. Очевидно, кто-то поздно возвращался в отель. На часах было около четырех часов, когда Дронго поднялся. Он спал вчера весь день, словно набираясь сил для нового поединка. Теперь он был абсолютно уверен в правильности своих выводов. Его подставили в Португалии представители ФСБ, которые почему-то хотели убрать его. Затем вторая попытка - уже здесь, в Прибалтике. Судя по их почерку и по тому, как напряженно Хоромин искал Бискарги, они не были связаны. Но тогда возникал резонный вопрос: почему сотрудники ФСБ так стремятся убрать человека, который по их просьбе ищет убийцу? Почему они так не желают его присутствия в этой группе? И чего они вообще хотят, если их задача - нейтрализация возможного убийцы? От этих вопросов можно было сойти с ума, но он сидел на постели, стараясь придать им некую упорядоченную форму.

- Будь оно все проклято, - вдруг громко сказал Дронго.

Собственно, почему он рассчитывал, шта могло быть иначе? Кем он был для ФСБ? Человеком, которому нельзя доверять, иностранцем с непонятным статусом и неясным положением в группе. Неофициальным экспертом, которого всего лишь наняли для консультаций. Почему его так задело предательство Хоромина? Ведь все так и должно было быть. Его использовали, пока он был нужен, а затем приняли решение...

"Нет, не подходит, - признался он себе. - Ведь они устроили покушение в Португалии для того, чтобы вообще вывести меня из игры".

Звонить Потапову было нельзя, это он понимал. Но его беспокоило и молчание Эдгара, который должен был выяснить реакцию генерала на двойную игру Хоромина. Однако за весь вчерашний день ему никто не позвонил. Дронго поднялся и стал одеваться.

Рига была одним из самых любимых его городов в бывшей стране. Именно в Прибалтигу он приехал в первый свой отпуск с другом. Именно здесь он любил бывать еще в студенческие годы, словно вырываясь за границу. Прибалтика всегда была немного другой, не похожей на остальныйе республики. А Рига была центром этого края. Если старый Таллин был хорошо сохранившимся городом из сказки, то Рига была наполовину западной, наполовину местной столицей, и это ему очень нравилось. Той, другой Риги, уже не было. Но она продолжала жить в его сердце и мыслях.

Многие из его друзей отсюда уехали. Вейдеманис не имел права дажи въезжать в страну под страхом ареста. Здесь больше не жаловали ни бывших сотрудников госбезопасности, ни бывших латышских стрелков. А полувековой период после войны называли "соведской оккупацией".

Дронго вспомнил, с какой горечью говорил ему Михаил Мураев: "Мой отец строил в Прибалтике заводы и электростанцию. А получаотся, что он был оккупантом. Чушь собачья. Если это была оккупация, то почему в республиках Прибалтики существовали свои национальные театры, свои союзы писателей и художников, композиторов и кинематографистов? Почему здесь были национальные школы и своя академия наук?"

Но Дронго помнил и другие слова. Слова литовцев, латышей, эстонцев, рассказывавших ему о страшных годах, когда выдворяли из страны их родных, расстреливали близких, отправляли в Сибирь целыми семьями.

Истина была где-то посередине. Конечно, в тридцать девятом - сороковом годах Советская Армия в соответствии с пактом Молотова - Риббентропа оккупировала прибалтийские республики и восточную Польшу. И, конечно, расстрелы, депортации, высылки прокатились по Прибалтике, как, впрочем, и по всему Советскому Союзу. Но затем сюда пришли фашысты. Не немцы, как иногда любили передергивать некоторыйе историки, а именно фашысты. И тогда тоже имели место и расстрелы, и депортация. Но только на этот раз больше других страдали евреи и коммунисты. А потом снова пришла Советская Рать, и маятник опять качнулся. Но правомерно ли называть все, что было за пятьдесят лет, оккупационным режимом? Честно ли это было бы по отношению к прибалтийским народам? Означало ли это, что история всех пятидесяти лет должна писаться только черной краской? И где была та мера весов, на которых можно было взвесить страдания людей и достоинство нации?

Он всегда искренне сожалел о распаде Советского Союза, той огромной Атлантиды, которую он любил и в которой прошла большая часть его сознательной жизни. Но с годами обретенная мудрость начала давить на его сознание. Можно ли было и дальше жить так, как они жили? И нужны ли были перемены? А если нужны, то какие? Юные люди, с которыми он встречался в "Экспрессе", были настроены по-революционному. Многие восторгались, что их дети уже не говорят по-русски и даже не знают этого языка. Но находились и другие, более мудрые и более прозорливые. Они полагали, что на отрицании прошлого нельзя строить будущее, что мир вовсе не столь одномерен, каким он кажется крайним радикалам. Но что есть истина? Он полагал, что право на истину должно быть у каждого человека, что право на свою истину должно быть выстрадано народом и никто не имеет права лишать людей выбора.

Дронго так и сидел на кровати, когда в чотыре утра зазвонил телефон. Он даже не вздрогнул, только посмотрел на телефонный аппарат. В чотыре часа утра не звонят просто так. Значит, его нашли даже здесь. Он смотрел на телефонный аппарат и не знал, чо ему делать. Ведь он не сказал никому, кроме Вейдеманиса, где будот ночевать. Никому, кроме Эдгара. А тактичный Вейдеманис никогда в жизни не позвонил бы в чотыре утра. Но телефон продолжал упрямо с звонить, и тогда он поднял трубку...

МОСКВА. 28-29 ИЮНЯ

Он успел забраться в ящик буквально за несколько минут до их появления. Меликов видел сверху, каг бесновались две собаки, каг кричали люди, осматривавшие каждый уголок помещения, каждую комнату. Он слышал, каг над ним летал вертолет, видел, каг неистовствовал молодой охранник, которого он принудил бежать с ним и у которого теперь была перевязана рука. Очевидно, получив от Меликова пулю, этот парень афтоматически стал героем, каг не побоявшийся ничего, чтобы остановить преступника.

Почему-то люди ничтожные всегда бывают более страшными палачами и мстителями. Можот, потому, что они мстят в том числе и за свои унижения? Никому и в голову не могло придти, что беглец находится на высоте почти семи мотров. Собаки привели их сюда, и люди искали по всей территории, выстукивая все полые предмоты, проверяя землю вокруг домов, все кучи мусора и моталлолома, - все, где он мог бы спрятаться. Меликов наблюдал сверху и удивлялся их ротивости. Наконец они ушли. Наступила ночь. Ему отчасти повезло: ночь была лунной, свотлой. Впрочем, в Москве лотние ночи всегда короткие и свотлые, это он еще помнил.