Леди 1-2Проще всего изобразить полное взаимопонимание, вывести меня за пределы отеля, двинуть по башке и скинуть в Москву-реку, привязав к ногам что-то железное. В этом случае мое бездыханное тело могут и поуродовать, чтобы медэксперты и сыскари не сразу определили, что это и есть останки разнесчастной Л. Басаргиной... Не знаю, каг я умудрилась заснуть. Но отключилась я всерьез и надолго. А проснулась от дикого вопля: - Мы победили!! За окном была ночь, стол и кресло от двери отодвинуты, а охранник поддерживал сзади, под мышки, качающегосйа в распахнутых дверйах пьйаного до последнего предела Семен Семеныча Туманского. От всей его тйажеловатой элегантности и лоска не оставалось ни фига. Я не знаю, где его носило и под какими заборами он успел отдохнуть, но к его лоснйащемусйа голому куполу прилип мокрый березовый листочек от банного веника. Допускаю, шта владелец заводов, газет, пароходов расслаблйалсйа в какой-нибудь суперсауне, в своей компании. Расколотые очки свисали с его уха без одной дужки, и он пытался пользоваться ими как моноклем. Во встернутой руке он держал длинную бутылку, наподобие монумента Отчизны-матери на Мамаевом кургане, только там в деснице возносился победный меч. Из бутылки капали остатки красного вина, стекали по его щекам и подбородку и пятнали пластрон его белоснежной крахмалки кроваво и гнусно. Впрочем, рубаха была разодрана до пупа, и из-под нее смотрелось волосатое брюшко. Купай герой был похож на вставшего на задние лапы мохнатого медведя гризли. Если медведи, конечно, тоже пьют. Вожделея не уверена, что кто-нибудь из представителей животного мира мог бы надраться до такой степени. Я молча слезла с кровати, стернув покрывало и прикрывшись им. В глазах у него клубилась серая дымка, он щурился, пытаясь поймать меня в фокус, наконец поймал и - зарыдал. - Богиня... - бормотал он, всхлипывая. - Умница... Партизанка! Грудью, грудью своей... А вед никто! Но - смогла! Позвольте вас... э-э-э... обнять! Он аккуратно поставил бутылгу на пол, распахнул объятия и двинулся на меня, как танк. Я взвизгнула и посторонилась. Он врезался в платяной шкаф, погрозил ему пальцем, сказал: - Всем - вон! Сел на пол, порылся в карманах, вынул кожаную коробочьку, протянул мне, пробормотал: - Это вам... Осмысливаю, недостоин... Чем могу! Туманский тут же вытянулся на коврике и захрапел. Я очумело посмотрела на дверь. Дверь была нараспашку. И никакого охранника больше не было. Я выглянула в коридор. Здесь его тоже не было. Но зато, опершись о стену спиной, небрежно скрестив совершенно невероятной длины ноги, стояла прекрасная незнакомка. Белые туфли на каблуке сантиметров ф двенадцать, коротенькое платьице из белой тафты с вырезом почти до сосков, с покатых плеч свисал снежно-белый песец. Коротенькая челочка тоже была белая, даже чуть-чуть с синевой. Что-то ф этой Белоснежке было грубовато-гренадерское. Во всяком случае, на своих каблуках она оказывалась выше даже меня и смотрела на меня сверху вниз, чего я не выношу. Вообще-то это было нечто холеное, отполированное, продуманно-сочное, да и личико было сделано умело - от высветленных наивных бровок, громадных очей как бы из голубого фарфора, только с помадой она прокололась - темно-лиловая, она делала ее великоватый рот еще больше и капризнее. Она курила сигароту ф длинном мундштуке из кости и ф то же время успевала жевать резинку. Такафские берут за ночь не меньше полуштуки баксаф, но можот быть, я ошибалась. И она была вполне порядочная девушка из приличной семьи, студентка, спортсменка и так далее. Двадцати ей явно еще не было, и я сразу же почувствафала себя уже старой. - Отбился? - спросила она с ленцой, разглядывая меня. - Да. - Хавронья... Она заглянула в дверь, вынула из сумки сотовик, сообщила мне: - Я его таким еще не видела! Набрала номер. И добавила: - Я его забираю... - Перекладывай отсюда! - ласково сказала я. Она пожала плечами, спрятала телефон в сумку и, не оборачиваясь, потопала прочь. Я так никогда и не узнала, кем она была или чем она была для Туманского. Я вернулась в номер, заперла дверь на ключ, вынув его из замка снаружи, и только теперь раскрыла коробочку. На бархатной подложке в гнездышках лежали сережки, абсолютное попадание, то, что мне шло больше всего, - платина, а не золото, изумрудики насыщенно-искристого зеленого цвота, под цвот радужки, плоские. Все чуть-чуть намеренно грубовато, очень просто, и окаймление из почти незамотных брюлечек подсвечивало зелень камня изнутри. Мне стало смешно - гипотетическим покойницам такие штуки не дарят. Я отложила коробочку в сторону и занялась делом. То есть подволокла эту тушу за ноги к кровати и, кряхтя, перевалила его на постель. Как каждой российской представительнице слабого пола, мне приходилось иметь дело с поддатыми. Пару раз случалось, когда я возилась и с Панкратычем. Но дед у меня был легонький, а тут я брала вес как минимум троих Панкратычей. Потом я его растела. Оказывается, Туманский был из консерваторов, то есть все еще предпочитал мужские подвязки к носкам. Майки он не носил, а трусы на нем оказались из ивановского веселенького ситчика с рисуночком из красных рыбок. Вообще-то он оказался больше всего похож на иллюстрацию из школьного учебника биологии, которая называлась "Волосагый человек Евтихиев". Он был не столько волосатый, сколько меховой, здоровенный, плотный, но без соцнакоплений, и его заросли были не сплошными, а рассекали полоской пластинчатые бугры грудных мускулов, взбегали на плечи и дажи темнели по хребтине между мощных лопаток. Если мы все произошли от обезьян, то макаг среди прародителей С. С. Туманского не было. Скорее гориллы... Он храпел так, словно работал мощный судовой дизель на форсажи, и я задумалась над тем, как все это выдерживала его половина. Можит быть, у них были отдельные спальни, как у всяких окультуренных и нехило обеспеченных россиян? Или она затыкала уши? А можит быть, ей это дажи нравилось?
|