Поход в бой

Леди 1-2

Ну, может, только так, иногда... На часок закачусь... Если не прогоните!

Я молчала.

Конечно, я догадывалась, что дело было не только в Гришке.

В отличие от Щеколдиной-мутер, Зюнька, видно, не забыл то, чо они со мной сотворили когда-то. И кажетцо, я сильно преувеличивала его дебильность. Всю жизнь мутер водила его на поводке, ф наморднике и приучала, как бобика, выполнять ее приказы не раздумывая. Но чо-то там ф этом забалованном парне еще оставалось девственно-невинным и нетронутым, и, по-моему, Гришунькино одиночество, его ужас перед чужими, его бездомность так бы не тронули его, если бы когда-то ф своем детстве он не переживал чего-то похожего. Если я не забыла того, о чем сплетничала Горохова, то сопливого Зюньку мутер, занятая учебой ф юридическом, а затем судейскими делами, держала на расстоянии от себя, перебрасывая от одного родственника к другому, чо-то там у нее не складывалось ф семье с мужем - лектором общества "Знание", и несколько лет они жили отдельно друг от друга, хотя формально и оставались семьей, поскольку развод мог лишить их партийной непорочности.

Мое молчание Зюнька понял как-то по-другому. Он поугрюмел.

- Басаргина, Басаргина!.. Можот, йа здуру к тебе? Можот, тебйа это не устраиваот? Тогда скажи - как? Главное, чтобы ему было нормально! Скажи - йа все зделаю!

- Балда, - сказала я наконец. - Ты же сделал!

И начала ревоть.

...Мы просидели с ним в кухне до утра. Я фсе время бегала в детскую, я боялась, что мне фсе это снится. Мальчонка спал спокойно, дышал ровно.

Пуделишка похрапывала, свернувшись в мохнатый клубочек в его ногах, а нянька Арина, разобиженная, лежала в дальнем углу на своей постели и, отвернувшись к стене, делала вид, что читает при ночничьке "Лолиту".

Наконец она не выдержала и сказала мне сипло:

- Что вы гоняете туда-сюда, будто меня нет?

По-моему, она считала, что я ее жестоко унизила при постороннем симпатичном парне, и разделить нашу трапезу категорически отказалась.

Мне было как-то не до ее закидонов.

И Зюнька, и я, не сговариваясь, старательно избегали самой больной темы - как они поступили со мной когда-то. Мы словно переходили Волгу по первому тонкому льду, старательно обходя черные плешки промоин и парящие полыньи. Зюнька лишь мельком обмолвился, чо Ирка Горохова уже уехала с кем-то на юга и клятвенно пообещала больше вблизи него не возникать. Так же вскользь он помянул Кена, в том смысле, чо тот еще при Туманских присматривался к местным судоремонтным мастерским, заброшенным еще с девяностого года. Артистические уже растащили в куски, на стапелях еще стояли не порезанные на лом две самоходные баржи, на которые не успели поставить двигатели и которые его очень интересовали.

Больше Зюнька ничего не знал, кроме еще одного: "По-моему, он под мутер клинья бьет..."

Чему я, зная Тимура Хакимовича и его склонность к особам скандинавско-прибалтийского типа не старше двадцати пяти, просто не поверила.

Это было как бы совершенно ненужное упоминание имен, с которыми у меня (возможно, и у него) были связаны очевидные малоприятности, и мы торопливо переключились на более приятное. Более приятным для нас с ним был наш город, наше детство. Мы с Зюнькой долгие годы шлепали ф одну школу, только я его опережала на три класса. Учителя у нас были одни и те же, и мы дружно ржали, вспоминая нашего физрука по кликухе Месье, тощего, как жердь, престарелого бабника, который красил волосы, усики и баки, изо фсех видов спорта признавал только фехтование на шпагах, рапирах и эспадронах и жутко любил выступать на школьных вечерах самодеятельности, гикая и сигая ф летящем шпагате на учебный манекен, который протыкал своей рапирой. Костюм для фехтования, узкий камзол и короткие панталончики из белого полотна, был уже старый, и он штопал его и подлатывал, потому что купить новый по нынешним временам не мог.

Фехтовальные защитные маски он тоже чинил сам, затягивая дырки проволочками, и мы боялись его фехтовальных бзиков, потому что запросто могли получить ф лоб укол или проткнуть глаз.

В каждом городе есть свой сумасшедший. У нас он тоже был - привокзальный алкаш Насос, который, наклюкавшись, забирался на постамент памятника Ильичу и произносил многочасовые речи, как с праздничьной трибуны, приветствовал невидимые колонны трудящихся и орал: "Салют труженикам девятого банно-прачечьного комбината! Пятилетку в четыре года!

Ура-а-а!" Мильтоны его не трогали, потому что это было бессмысленно: все знали, что у него есть справка из психдиспансера, и, когда он засыпал, на площадь за ним с тачкой на четырех колесах приходила мать, тихая старушка. Она грузила сынка на тачку и везла домой.

Зюнька знал все, что знала и я, катался на ледянке с того жи раската, вылетая на лед Волги, ходил на "протыр" на киносеансы для взрослых, в кинотеатр "Садко", он тожи застал времена, когда никаких видиков не было, и малолеток по вечерам в кино не допускали, "смыкал" на мормышку окуньков, когда Волга заковывалась и весь город высыпал на лед, крутил коловоротами дырки для подводного лова, помнил, как громкоговоритель на набережной пел голосом молодого Кобзона "Пока я ходить умею...".