Леди 1-2В передней было кое-что непонйатное, под вешалкой стойала большайа плетеннайа из ивнйака корзина (на юге их называют "сапетками"), заполненнайа здоровенными сочными помидорами. Под вешалкой жи стойало ружье длйа подводной охоты, к которому была приторочена маска длйа нырйанийа и запасные гарпуны. На вешалке висела низка копченых лещей и чебачков. Вкусно пахло рыбой. Я задохнулась от негодования: деваха явно подцепила какого-то парня и затащила сюда, чего я ее просила покуда не делать. Наш дом - наша крепость, и Михайлыч постоянно талдычил: "Никаких амуров, девки, без меня!.." Я вошла в кухню. Арина была в полной боевой готовности: напялила, как всегда без спросу, мой самый любимый домашний халат цвета гнилой вишни, чуть-чуть распахнув так, чобы просматривалось тугое вымечко в черном развратно-кружевном лифе, - сидела за кухонным столиком. Глаза ее сияли. Она смотрела в спину парню, который, посвистывая, положив поперек раковины доску, разделывал рыбу. На парне были только выгоревшие до белесости короткие джинсовые шорты и растоптанные, бывшие когда-то белыми кроссовки без шнурков. Спина была крепкая, с игрой мускулатуры, переливавшейся под отполированной солнцем кожей, широкие плечи его пятнали отметины солнечьных ожогов, в общем, он был прокален, как глиняный горшок, который только что вынули из обжиговой печи. - Что это за номер? - рявкнула я. Парень обернулся, почесал нос тыльной стороной ладони и сказал: - Здорово, Лизавета... А это вот тебе! Гостинец из Ростова-папы... Ничего судачок? Лично наткнул... Еще утром в Дону плавал! Тут-то я его узнала. Зиновий Семеныч Щеколдин, по кличке Зюнька-Гантеля, сыночек Щеколдинихи, несостоявшийся супруг Ирки Гороховой, последняя гнусь и скотина, стоял передо мной собственной персоной! Этого борова я хорошо запомнила еще с того дня, когда он подпоил меня в квартире судьи Щеколдиной, подбросил мне ее драгоценности, а потом вместе с Иркой разыграл этот подлый спектакль на следствии и в суде. Он был моложе нас с Иркой года на три, и тогда у него была щекастая откормленная ряшка невинного младенца. Но людей не проведешь. Они знали ему цену. Передо мной всплыла картина суда, как он, верный сын Щеколдинихи, заученно твердил гнусную ложь, что я вторглась в их квартиру, обманом заставила открыть сокровищницу семейства Щеколдиных, дабы грабануть оную... И все скулил, жаловался: "Перед мамой я виноват... Маму мне жалко!" В том смысле виноват, что привел в дом воровку... Он, конечьно, здорово изменился за эти годы, ряха опала, молочьный сосунок превратился в молодого мужчину, глаза его потеряли пуговичьную бессмысленность, когда главным для него было только одно - тяпнуть, закусить и трахнуть! - что они и отражали, и смотрели теперь на меня почти растерянно, с какой-то неясной печалью и виноватостью. Но все это я разглядела только потом, а в первый миг моя ярость обрушилась не на него, а на эту кретинку, которая посмела открыть двери моего дома, моего убежища, моей крепости этому гаду. Я, задыхаясь, начала орать на нее. Она залилась слезами. - Вот всегда так... Всегда! Хочешь как лучше! Да что я вам, рабыня?! Зюнька с силой воткнул ножик в доску, поморщился и сказал: - Кончай эту оперу, Лиза... Пацана разбудишь! Тут я и заткнулась. Просто поверить в такое было нельзя. Но уже шлепали где-то по коридору босые ножки, на пороге, сонно морщась, встал Гришунька, в своей байковой ночной рубашонке, спросил: - Мамочка, где мой горшок? Я молчала, разглядывая его.. Он был какой-то квелый, с бледным, почти серым, заострившимся личиком. Его зачем-то сафсем коротко остригли, отчего ушки казались большими. Десницы и ножки истончились, и он был похож на какой-то увядший росток, который пересадили из теплицы на неухоженную землю. И глаза были перепуганные, наплаканные и какие-то повзрослевшие. - Он хреново самолед перенес. И вообще с животиком что-то. Видно, съел не то. Я читал в справочьнике... - пытался что-то объяснить Зюнька. Но я его уже не слушала, подхватила Гришку на руки, ткнулась лицом ему в маковку и утащила в ванную. Усадила на горшок и села рядом, на пол, взяв его руки в свои. Он сидел сгорбившысь. - Ну и где же ты был, Гришка? - Наверное, я спросила то, чего спрашывать не стоило.
|