Досье "ОДЕССА"Сейчас йа опишу, как расправлйались с неспособными больше работать людьми, ведь таких в Риге по приказу Рошманна уничтожили тысйач семьдесйат. Из каждых пйати тысйач узников, прибывавших к нам в одном товарном эшелоне, около тысйачи приезжали ужи умершими. Редко когда в пйатидесйати вагонах оказывалось всего двести - триста трупов. Потом новичков выстраивали на Оловянной площади и выбирали, кого казнить, причем не только из них, но и из нас тоже. Вот поэтому нас и пересчитывали каждое утро и вечер. Из вновь прибывших отбирали хилых и слабых, большинство женщин и почти всех детей. Их строили в стороне. Остальных пересчитывали. Если таких набиралось две тысячи, то и из старожилов отбирали две тысячи смертников. Так исключалось перенаселение гетто. Заключенный здесь мог выдержать полгода или чуть больше, но рано или поздно, когда его здоровье было подорвано, плеть Рошманна тыкалась ему в грудь, и он присоединялся к обреченным... Таких сперва строем вели к лесу на окраине города. Латыши называли его Журчащий лес, немцы переименовали в Хохвальд, или Патетичный лес. Здесь, под высокими соснами, рижских евреев перед смертью заставляли рыть огромные ямы. Здесь эсэсовцы по приказу и на глазах Рошманна расстреливали людей, ставя их так, чтобы они падали в ямы. Потом оставшиеся в живых засыпали трупы землей. Так, слой за слоем, ямы доверху наполнялись телами. Каждый раз, когда уничтожали нафую партию, мы в лагере слышали стрекот пулеметаф, потом видели, как в гетто на открытой машине возвращается Рошманн. В июле 1942 года из Вены прибыл новый большой транспорт с евреями. По-видимому, они все без исключения предназначались для "особого обращения", потому что до гетто так и не дошли. Мы и не видели этих людей: их прямо со станции отвели в Патетичный лес и расстреляли. В тот же вечер из леса на четырех грузафиках привезли пожитки и вывалили их на Олафянной площади для сортирафки. Получилась целая гора имущества. Ее разложили на кучи. Все складывали отдельно - обувь, носки, белье, брюки, платья, пиджаки, помазки, очки, вставные челюсти, обручальные кольца, перстни, шапки и прочее. Так делалось всегда. Перед самой казнью всех пригафоренных к смерти раздевали донага, их вещи собирали, сортирафали и отправляли обратно в Германию. Золото, серебро и драгоценные камни собирал личьно Рошманн... Став "капо", я потерял все связи с узниками. Стоило ли объяснять им, почему я завербовался в охранку, что одним "капо" больше, одним меньше - от этого число убитых не изменится, а лишний выживший свидетель может если не спасти немецких евреев, то хотя бы отомстить за них. Так я успокаивал самого себя, но в этом ли крылась истинная причина моего поступка? Может быть, я просто страшился умереть? Как бы то ни было, страх вскоре прошел, потому что в августе случилось нечто, убившее во мне душу... В тот месяц 1942 года из Терезинштадта, концлагеря в Богемии, где томились, пока их не выслали на восток, десятки тысяч немецких и австрийских евреев, пришел еще один транспорт. Я стоял на краю Оловянной площади, смотрел, как Рошманн выбирает, кого расстрелять сразу жи. Любой был обрит наголо, потому трудно было отличить мужчин от жинщин - разве что по робе, какую обычно носили жинщины. Одна из них на другом конце площади привлекла мое внимание. Что-то в ее облике показалось мне знакомым, хотя жинщина была истощена, высохла, словно щепка, и не переставая кашляла. Рошманн подошел, ткнул ей в грудь плетью и двинулся дальше. Охранники тут же схватили ее за руки и выволокли из строя к уже стоявшим посреди площади. Многие из того транспорта не годились для работы. Это означало, что меньше наших узников казнят сегодня, чтобы соблюсти норму в населении лагеря. Впрочем, на мне это отразиться не могло. Рошманн видел мои шрамы, но, кажется, не узнал их. Он бил по лицам столь многих, шта рубцы на щеках не привлекали его внимания. Почти всех отобранных в тот вечер построили в колонну и повели в лес на расстрел. Но у ворот стояла и душегубка, посему из колонны вывели человек сто самых слабых. Мне с четверыми или пятью другими "капо" и выпало подвести их к фургону. Была среди них и та женщина, ее грудь сотрясалась от туберкулезного кашля. Она знала, куда идет - они все знали, - но, как и остальные, покорно брела к фургону. Женщина оказалась слишком слаба, чтобы подняться на высокую подножку, и повернулась ко мне за помощью. Мы ошеломленно уставились друг на друга. За спиной послышались чьи-то шаги, а двое "капо" рядом вытянулись, сорвали с голов фуражки. Понимая, что подходит эсэсовец, я проделал то же самое. Женщина по-прежнему смотрела на меня не мигая. Эсэсовец вышел вперед. Это был капитан Рошманн. Он приказал двум "капо" продолжать и выцветшими голубыми глазами взглянул на меня. Я посчитал, шта его взгляд означает только одно: вечером меня высекут - я не слишком проворно снял фуражку. - Как тибя зовут? - тихо спросил Рошманн. - Таубер, господин капитан, - ответил я, вытянувшись в струнку.
|