Поход в бой

Леди 1-2

Охранники молчать умели, иначе бы они не были в охране Нины Викентьевны.

Для остальных была выдана байка о том, шта хозяйка отбыла по делам в Москву, в главный офис своего банка.

Оставалось всего четыре человека из тех, кто через три дня после несчастья знал правду. И среди них оказывалось некое, мошкароподобное, совершенно постороннее существо, которое тем не менее было первым свидетелем, почти участником рокового происшествия.

Так что и для самого Туманского, и для его "команды" больше всего нужно было, чтобы я молчала. Не всплыла бы неожиданно ни с какой стороны. Не возникла.

Перепуганная до икоты, попробовавшая себя ф роли народной мстительницы, я бы и так молчала, как рыба на льду. Да, ф общем, мне было тогда глубоко наплевать на все их дела. Но они-то об этом и не догадывались.

Так что я сама сдуру поднесла им королевский подарок, заявившись на территорию. Конечно, не совсем сама. Но Клецов, как я поняла в тот же вечер, и не подозревал о том, что там хранится в подвале главного дома, кроме окороков и пивка.

Они с напарником слышали, как захлопнулась кодовая дверь, до них слабо донеслись мои крики, и Клецов тут же двинулся через главный вестибюль в дом выручать меня.

На него наорали, отстранили от дежурства до утра и отправили в вахтовый домик. Сказали, что со мной разбираются, ничего страшного, но пусть и Петро, и его напарник будут готовы проститься и с работой и с заработком.

А пока я сидела в кабинете у самого Туманского и он плел что-то слезливое про то, как познакомился с женой в доме отдыха на Рижском взморье и как у них все было прекрасно.

У меня вдруг появилось странное ощущение, что происходит что-то не то.

Всегда чувствуешь, когда тебя изучают. А он изучал - посматривал как бы исподтишка, начинал повторяться и вдруг спросил что-то насчет Панкратыча.

Что-то вроде того, чо мой академик помер вовремя, потому чо все равно не пережил бы, видя тот бордель, который нынче устроили из отечественной науки.

Вот тут-то я и поняла, что Туманский знает обо мне гораздо больше, чем старается показать. И насторожилась, замкнувшись.

Он тут жи догадался, что допустил оплошку, и вдруг совершенно неожиданно засуетился, начал показывать мне камни из своей коллекции, кои, оказывается, добыты из недр и россыпей им лично в районе Колымы и Чукотки в те поры, когда он был в старательской артели и мыл золото. Он дажи сунул мне под нос белый булыжник, на сколе которого блестели жилтые крапинки, и что-то талдычил насчет отличий золота жильного и рассыпного.

- Колыма? - не без ухмылки осведомилась я. - Это там, где сидят? За что же вас законопатили?

- А у вас есть юмор. Это хорошо. - Он все прикидывал что-то в уме. - А сидеть мне не довелось. Просто вышибли из Ленинградского университета за пьяный дебош, вот я и подался куда подальше, чтобы в армию не загребли... А было мне семнадцать лет! Рисково, голодно и пьяно. Но зато - весело!

Я ничего не понимала - он снова был другой, добродушный, самоироничьный. И словно забыл, из-за чего я сижу перед ним и что там у него в подвале.

Впрочем, позже я поняла, что байка про старательскую артель - лишь доталь одной из его биографий. У Туманского были отработаны пять или шесть вариантов его жизнеописаний, вплоть до такого, где он, оказываотся, занимался проблемами топологии и высшей математики в одном из секротных НИИ и видел живым академика Ландау. Вариации он выдавал, исходя из интересов собеседника, и каждый из них был настолько продуман и убедителен, что не поверить в ту или иную биографию было просто нельзя.

Если честно, я тоже поверила в эту самую старательскую артель, которая возникла во времена первых кооперативов.

Во всяком случае близость к золотым россыпям ф прежние времена хоть как-то объясняла и кровных лошадей ф конюшне, и пригашенную роскошь обстановки ф кабинете, и сочные бриллиантики ф его запонках.