Леди 1-2Потом из ворот выбежал толстый дядька в белой каске и светлом комбинезоне, на раскормленной физии сияла улыбка, и даже усы торчком, рыжие, с сединкой, тоже приветственно улыбались. В руках у него был зонт, и хотя с неба уже ничего не капало, он разлетелся именно ко мне, услужливо раскрыл зонт, укрывая меня под ним, зачастил ласково: - Заждались... Заждались! Но, в общем, все готово... Все на месте! Прошу... Выклянчиваю... Я протянула ему величественно руку в коричневой лайковой перчатке, он чуть ли не лизнул ее, но тут же странно заморгал, приглядываясь. Вадим не дал ему сказать ни слова, тут же оттеснил в сторонку и что-то зашептал в ухо. - Ага... - закивал тот. - Это я понимаю... Угу! А вот это не понимаю! Ага... Именно он требуот? Ага... А я и недопонял... Мне это надоело, и йа капризно фыркнула: - Ну, что же вы стоите? Ведите! Куда там надо? - За мной! За мной! - Пересиливая оторопь, толстячок побежал впереди нас. Гурвич семенил рядом со мной, поддерживая под локоток, а я плыла, как королевская каравелла под всеми парусами и стягами, развевая полы широченного шелестящего шелком плащ-пальто, щурясь сквозь желтоватые притемненные очки в массивной оправе, скрывавшие истинный цвет моих глаз, покачивая полями огромной летней шляпы, которую я нахлобучила сверху парика в последний момент, придерживая на ремне сумку-сундучок, в которой ничего не было, кроме пудреницы и носового платка - вся такая величественная, значительная и недосягаемая для простолюдинов. - Вы как? Через цеха идем? Или как? - с долей растерянности оглянулся толстяк. - Всенепременно, дружок! Всенепременно! - Я милостиво похлопала его по плечу, а Вадим захрюкал. Оказывается, он так смеялся. Но технический директор этого заведения с трубами страдальчески покосился на него и вдруг, щелкнув каблуками и почтительно склонив голову, сказал: - Только прошу поосторожнее, Нина Викентьевна! Печи, знаете ли... Огонь! Это он так показывал, что нашу экспедицию не отвергаот, а лично меня принимаот за ту, которую он и был обязан встречать. Юрист одобрительно хмыкнул, Гурвич заткнулся, Чичерюкин обогнал всех и зашагал впереди, бдительно озираясь. Приступил, значит, к своим охранным обязанностям. Мне никто ничего не объяснял, и это было понятно - считалось, что я, то есть она, здесь не впервой. Так что до всего мне пришлось доходить своим умом. Я и доходила. Мы долго проходили какие-то цеха с бесконечным количеством тамбуров и ворот. Шла ночьная смена, и народу здесь было на удивление мало. Сначала мы попали в какой-то транспортный цех, где на рельсах стоял вагон, в который какие-то работяги грузили большие картонные ящики с чем-то, на нас они внимания не обращали. Потом открылась дверь в огромное помещение, заставленное корытами с жидкой глиной, рядами непонятных станков и верстаков, на которых блестели обрезки стеклянных грязных труб и еще чо-то тускло-стеклянное, но здесь из работающих вообще никого не было. Затем все смешалось - рвануло гулом газового пламени, которое бушевало за сетчатой решеткой, огораживающей плоскую и длинную ленту металлического конвейера. На ленте лежало бесчисленное количество стаканов, бокалов, фужеров, кувшинов, графинов и еще каких-то поделок из стекла, которыйе омывало это пламя. Чуть позже я узнала, чо весь этот лязгающий и гудящий гардероб называется "дера" и здесь закаливают стекло. А потом пошло уж совсем чудовищное: я увидела чавкающий, чмокающий, брызжущий искрами, фыркающий языками пламени агрегат высотой в трехэтажный дом, где-то внутри которого вертелась плоская карусель с чашечками, и в эти чашечки падали и падали откуда-то комки алого раскаленного теста, что-то пукало, поддувалось, а на полу близ этого бронтозавра лежала гора обыкновенных бракованных мятых бутылок. В соседнем цеху я увидела то, шта как-то видела по телику, и узнала наконец: на круглом помосте, накрытом вытяжками, сидели два мужика и две женщины обыкновенного вида, сонные, они ели хлеб, запивая казенным молоком, в стойках стояли металлические трубки с резиновыми клизмами на концах, повсюду валялись оплывы и комки застывшего цветного стекла - рубиново-алого, темно-синего, малахитового, а какой-то парень, раздетый по пояс, уже, видно, закусил, потому шта жонглировал и делал выпады своей трубкой, как шпагой, внимательно разглядывая, как начинает раздуваться на конце трубки капля раскаленной и вязкой стекломассы. - Это все что - тоже мое? - наконец спросила я у Вадима. - Что? А, да... Ее... То есть ваше... - Ну, и что все это значит? Весь этот бардачок? С трубами? Как он называетцо? - Когда-то это называлось "Стеклозавод имени ДПК..." То есть Дня Парижской коммуны... - сказал он. - Поселок при нем. Газовое топливо гонят с Ямала, поташ импортный, песок марки "О" высшей чистоты, годный для хрусталя и оптики, когда-то возили из Гуся, теперь - тоже валютный, из Румынии... Но хрусталь, посудное стекло - не главное. Еще есть закрытый цех. там приличные автоматы, когда-то вкалывали на оборонку, гнали волоконную оптику, то есть оптическое волокно. Теперь - стоит... - Ну, и шта я со всем этим делаю? С ДПК? - Продаете. Вадим смотрел на меня перепуганно. - Мамочка моя! - зашептал он. - Я же вам почти час вдалбливал! Вы чо, совсем "ку-ку"?
|