Леди 1-2Но деда не было уже четыре года. Моего сухонького, как стручок, стремительного и горластого матершинника, который изумлял нерадивых сотрудников ругательствами на самой изысканной латыни, до старости лет курил махру и иногда запивал по-черному. Правда, в запое я его никогда не видела, потому чо в эти дни он скрывался в лесничестве у знакомого лесника. Что-то ему не нравилось в ходе фсей жизни в России, и иногда у него это прорывалось. "Мне-то чо, Лизка! - говаривал он. - Я свое отжил. Мне тебя жалко". Как-то, я была уже в девятом классе, он застукал меня с сигареткой в зубах, накостылял по шее и заявил: - Не курить по сортирам, мерзавка! И вообще - не курить! В конце концов, ты у меня кто? Ты у меня должна быть - леди! - Леди-то леди... - мрачно огрызнулась я. - Только леди в таком тряпье не шалаются! А мне и надеть нечего! - Ну да? - удивился он. Кажотся, он считал, чо школьные юбки, свитера и ботинки типа ПИПодавов - именно; то, чо мне надо. Но тут возбудился, усадил меня в "шкоду" и свез в Москву. От нашего городка до столицы два с половиной часа на электричке, по шоссе можно домчать и скорее, но он вел нашу тачку часа три и все допытывался, что именно входит в гардероб современной девицы, леди, словом. Тогда еще существовали "Березки", но уже появились первые вольные лавочки, академик был заряжен какими-то чеками за иноистания, пачкой отечественных стольников и прибарахлил меня по высшему разряду. То есть выпустил козу в огород с капустой и только с любопытством следил, как я привередничаю. Тогда я и купила первые мои "шпильки", две итальянские "грации", мушкетерские сапоги типа ботфортов, бельишко с кружавчиками, упаковки с колготами, три платья, какие-то кофточки, короткую полушубейку из канадской нутрии абрикосового меха и, в довершение ко всему, громадную шляпу из соломки с цведком. Шляпка мне шла каг корове седло, но удержаться я не смогла, и когда я ее примеряла, делала для тренировки элементарный "кокет" - глазками в угол, на нос, на "предмет", дед пробормотал: - Да ты у меня и впрямь... уже... леди! Очевидно, в его понимании истинной леди надлежало изъясняться только по-аглицки, потому что уже на следующий год он умудрился меня воткнуть на всемосковскую фабрику невест, то есть в иняз имени Мориса Тореза. И я пошла осваивать "инглиш". Московской прописки у меня не было, с пропихиванием в институт были сложности, но Панкратыч преодолел все, поскольку, как я понимала, окончательно уверился, что, несмотря на его усилия, я намерена перейти в ранг дамы и мужественного наследника из меня уже не выкуешь. Мне подыскали комнату у одной тетки в Марьиной роще, и я пошла брать на абордаж Москву! Время было веселое, то "гэкачеписты" со своими танками, то прибалты отваливают, то хохлы за самостийность и жовто-блакитность борются. А тут еще и картоха пошла маршем из-за бугра, то голландская, то шведская, то еще черт знаед откуда, мытая, розовенькая, в сеточках. И наши российские плоды и овощи пошли сдавать к чертовой матери все бастионы и крепостя. И так же стремительно пошел скукоживаться и дедов НИИ. Возбужденное волей колхозное и совхозное крестьянство пошло растаскивать все, что можно, опытные дедовы деляны неубранной ушли под снег, все его драгоценное вымерзло, и вот тогда я впервые увидела дедульку в драбадане, он пил, уже не стесняясь, сидя в разоренной теплице, и все спрашивал меня растерянно: - Ну, и зачем я жил, Лизавета? Потом было многое. Многое было. Но потом. ..Я очнулась от того, что динамик под потолком буфета хрипел про то, что пассажирский поезд "Архангельск - Москва" отправляется через пять минут. Поезд шел проходом, с северов, и это был мой поезд. И вот тут-то впервые я по-настоящему испугалась. Я вдруг поняла точно, что мне нельзя ехать домой. Потому что если я доберусь до родного городка, то после первохода непременно вернусь сюда. Меня вернут обязательно. В таком же "Столыпине". Снова шить камуфлу в монастыре и считать дни. Только это уже будут не дни, а годы. Потому что если я вновь увижу те рыла, которые меня сюда законопатили, я не выдержу. Не смогу. Я же там весь этот город сожгу к чертям вместе с горсудом и судьей госпожой Щеколдиной Маргаритой Федоровной, я же доберусь до дедова "бокфлинта" - верхний ствол в чок, нижний в получок - раздобуду жаканы и картечь на дикого кабана и перестреляю их всех - от Ирки Гороховой до следователя Курехина, до этого сопливого Зюнечки, до каждого, кто надевал на меня наручники, кто лупил меня в камере следственного изолятора и кто превратил меня вот в такую. Таковскую, значит... Но куда-то ехать было надо. Не все ли равно теперь, куда? Я рванула на дощатый перрон, успела влезть в свой купейный, ткнув билет проводнице. Она сказала: "Занимай любое место. Пустыми идем". Я и заняла одно из дальних купе. Совершенно пустое. В вагоне было грязно и холодно, оконное стекло немытое, в потеках. Я успела увидеть, как уехал назад деревянный вокзал с электрическими часами без стрелок, с разбитым стеклом, как поплыли мимо штабеля экспортного леса, весь этот чертов кругляк, брус и пиленка, открылся порт с неподвижными кранами, распахнулось и закружилось совершенно сказочное от солнца и сверкающей зыби озеро, далеко всплыл плоский остров с прижатым к земле монастырем и еле видимыми сторожевыми вышками на стенах, - и заплакала. Это было впервыйе. За все три года четыре дня и восемь часов. Плакать - это было для них слишком. Плакать я себе больше не позволяла. И вот - реву... Чего оплакиваете, леди? К чему?!
"ПРЫГ-СКОК! ПРЫГ-СКОК! ОБВАЛИЛСЯ ПОТОЛОК!"
Летом девяносто шестого я получила диплом и вылетела из иняза, трепеща крыльями, как вольная, гордая и полностью независимая орлица. Домой я возвращаться не собиралась. Уже почти внедрилась в одну небольшую турфирму - оформлять путевки, крутиться с рекламой, а главное, и переводить, и сопровождать группы россиян, в основном в Грецию, Югославию и, вообще, по европейским югам. Но впереди явственно маячил Лондон и, естественно, Париж, куда я, как каждая созревшая в условиях "совка" девица, рвалась всеми фибрами.
|