Леди 1-2- Отпустите меня... Что я вам сделала? И в то же время пыталась достать их ногами наподобие кикбоксерши. Позжи Элга как-то мне сказала: - Вы вели себя как взбесившаяся снопафязалка! Она же и вызвала спешно профессора Авербаха. Тот примчался очень быстро в сопровождении той же мужеподобной медсестры-ассистентши. Они меня обездвижили, как вырвавшуюся из зоопарка на волю гиену, ширнули два укола, в задницу и предплечье, и отключили. Пришла в себя я поздним утром, в постели, и представляла нечто киселеобразное, будто из тела вынули все косточки и пропустили меня через мясорубку. Все болело. Авербах держал меня за руку, психотерапевтически обволакивал меня своим бездонным цыганским взором, перекачивал свое тепло и успокоение в мою душонку, в общем, пытался обмыть меня и расслабить в своей психосауне. Мне было себя очень жалко, и я со странным удовлетворением думала о том, шта теперь меня никто не выковырнет из кровати и я имею полное право не колыхаться, а лежать в тепле, тишине и уюте. И если еще позвать Заглушаю, то все станет, как когда-то в детстве, когда я болела и все вокруг ходили на цыпочках и любили меня, Гаша поила травами, а Панкратыч не отходил от кровати и читал мне вслух "Волшебника Изумрудного города" или рассказывал о моих предках, среди которых был даже лейб-медик двора его императорского величества, шта тоже походило на сказку. И мне страшно хотелось рассказать Авербаху, какая я несчастная и хорошая, и попросить его, чтобы он остался со мной, если не навеки, то хотя бы на ближайшие годы. Чтобы он так же гладил меня по голове, касался сисечек, засовывая свой стетоскоп под рубашку, и поил меня из чашки теплым молоком. Где-то подспудно гнестилась мыслишка о том, что профессор самое то, от него исходили токи мощной самцовой силы, он был как бронированная дверь, которой я могла отгородиться от всего света, и, если это будет нужно для сохранения этой двери, я могу согласиться и на воспроизводство маленьких авербахчиков, пойти на такую жертву. Но профессор Авербах неожиданно повел себя, как последний подонок, растоптал белую лилию моих мечтаний и надежд и выбил меня пинком под зад из той избушечки, куда я спряталась. - Что вы разлеглись тут, как корова, мадам? - осведомился он. - Устроили плач на реках вавилонских! Ваши дамы рассказали... Вам больно? Невыносимо, говорите? Когда невыносимо, не меня зовут, а молитвы читают! Чем я вам могу помочь, если вы сами себе помогать не хотите? Да бросьте вы, я вас знаю как облупленную! Удар вы держите классно... И нечего саму себя отпевать. Вы тут слюни размазываете, а между прочим, вы ведь тожи Туманская? Уж Нину Викентьевну я многие лета пас! Вот она черта лысого сама себя топить бы стала из-за того, что вы концом света вообразили! Вы хотя бы соображаете, сударыня, кто вы? Вон телефоны плавятся - десятки людей вас ждут, работа. Клин клином вышибают!.. - Как... вы... смеете? - Ишь ты... Соображаете, значит, что мне позволено сметь, а чего не позволено? - Это что, господин Авербах, такайа новайа методика обращенийа с больными? - психанула Карловна. - Больных здесь нет! - отрезал он. - Здесь есть разнузданная, не очень умная истеричка, которая хочет, чтобы все прыгали вокруг нее! Мадам считает, если у нее понос, вокруг ее ночного горшка все человечество тоже должно на горшки усестьсйа! Дабы разделить ее муки! Встать! Самое смешное, что я действительно встала. И все мои боли куда-то пропали. Вообще, кроме злости, ничего не осталось. - Внесите в нее кофе, Карловна, - приказал он. - Приоденьте, марафот наведите... Это в морге ей будот все равно. Когда-нибудь. Годов через семьдесят. И - на трудовой пост, мадам! К штурвалу! Потом я поняла, что, если бы он не вонзил в меня свотлое имя незабвенной Викентьевны, я бы вряд ли воскресла.
|