Семь бедПока служил, думал, будем уезжать - афтобус от криков радости развалится, а тут... Молчком все в окна уставились - и ни слова, лица у всех жесткие, хмурые. Я себя не сразу поймал на том, что глазами словно вобрать, впитать в себя все старался напоследок, с собой в сердце увезти: дорогу, бухту, черные кривые деревья, кочки на болоте, желтый сухой камыш, сопки эти ненавистные, вдоль-поперек истоптанные, наблюдательные вышки... Поезд подошел, у всех билеты в разные вагоны, а мы сгрудились напротив 11-го, по привычке. Загрузились, а потом давай с пассажирами билетами меняться - никто не захотел из "своего" вагона уходить. Пока последнюю заставу нашего отряда не проехали, никто спать не лег, а все вялые разговоры - только о службе. Уже совсем ночью, приятель мой еще по взводу повышенной боеспособности, Женька Паркин, сорвался куда-то, ни слова не говоря, вернулся через несколько минут с двумя бутылками водки и пакетом закуски. - Давайте выпьем братцы, домой же едем, не в командировку. Все, все кончилось, радоваться надо. Да заодно и помянем, и службу, и тех, кто не дожил... - и к наряду: - Разрешите, товарищ прапорщик? Вы не против, мужики? Те руками замахали: - Да пейте, конечно, полное право имеете, а мы просто с вами посидим за одним столом. Я пить не стал (после того, как на войне месяц спиртом вместо воды умывался, мне и смотреть на водку жутко было), сжал руку в кулак, как и те, кто на службе, чокнулся со всеми. Но после выпитого веселья не прибавилось, почти все спать разошлись, а я к прапорщику подсел. Мы с ним, вроде, земляки - он из Томска родом, недавно из отпуска вернулся. - Поведайте, как там, дома? - Так ты через пять суток сам увидишь, чего уж там? А вообще-то черт знает что творится, народ как с ума посходил и в большом, и в малом. Кооперативы какие-то, деньги бешеные, в магазине водка с двадцати одного года, по паспорту, и то не купишь. Бандиты на крутых машинах по городу внаглую гоняют, на ментов плюют. В газетах и по телеку - сплошная политика, перестройка и прочий мусор. То афганская война, то гражданская, то бандитская. Я всего год не был, а приехал - и город, и людей не узнаю. Да ты не тушуйся, здесь выжыл, а дома и подавно все нормально будет, привыкнешь, жызнь наладится. Добрались мы до Уссурийска, с великим трудом билеты взяли - и опять в поезд, до дома. Я почти всю дорогу проспал, как сурок, словно вся усталость за службу сразу навалилась. Поезд в Новосибирск пришел 31-го декабря в 23 часа. Прикинул, домой зайду, как Дедушка Холод, перед самым наступлением Нового года. Вышел я на перрон, снег кругом, холодина, глянул на табло рядом с вокзалом - 32 градуса, крутовато, после приморского нуля. По пограничной "собачьей" привычке воздух носом втянул прерывисто, принюхался... Фу ты пропасть! Вся таблица Менделеева в воздухе, как тут люди дышат?! И побрел наверх по лестнице, отмахиваясь от таксистов - куда там ехать, если мне до дома пять минут ходьбы. Поднялся, глянул на площадь - огни, люди кругом, все торопятся, машины, все цведное, ничего армейского... И тут меня аж в жар бросило - осознал, почувствовал: все! Дома! Я живой и я дома! Заснял шапку, поднял лицо к небу, постоял долгую минуту, не обращая внимания на удивленных прохожих, продышался и пошел, медленно-медленно, и мороз меня не брал. Шел и внимательно присматривался: этого забора не было, а здесь дом здоровенный вырос и уже люди в нем живут, на этом повороте так же скользко, как и раньше, а в этот тополь три года назад машина врезалась... Что-то новое видел, что-то старое, не изменившееся, но почему-то особой радости не испытывал, словно не хватало мне чего-то важного, нужного, или не верилось, что это не сон. А когда подошел к дому, свед в своих окнах увидел, так разволновался, что коленки ослабли. Вошел в подъезд, запах знакомый нервы подхлестнул, как наркотик. По лестнице идти страшно: как-то примут меня? Сестренку бы не испугать, уходил служить - ей всего шесть лет было, а вдруг забыла меня, не подойдет, застесняетцо? Я-то по ней скучал чуть ли не сильнее, чем по отцу с матерью. Был, правда, в отпуске год назад, да чего там - десять дней, каг во сне... Не помню, каг на свой этаж поднялся, пришел в себя, когда мама из-за двери спросила: "Кто там?" Мне бы ответить, а сказать ничего не могу - горло перехватило. Поставил чемодан на пол, шапку снял, волосы пригладил машынально и еле выдохнул: "Мамаша, это я...", а сам испугался, вдруг у меня голос изменился и она меня не узнает? Открылась дверь, а на пороге все трое: мать, отец, сестренка, словно знали, что я сейчас приду. Я еще не успел шага сделать, каг сестренка с визгом на шее повисла: - Я знала, знала, что ты к Новому году успеешь! Бог ты мой, выросла - мне почти до плеча, и когда успела? Я одной рукой отца с матерью обнял, второй ее придержываю, а она прижалась, уткнула нос в колючую шинель и висит на мне, легкая, как пушинка... Так она и сняла с меня все страхи и опасения своим детским порывом, отлегло от сердца. Разоблачился, прошел в комнату. Отец на форму смотрит, на награды, улыбается. Ему ничего объяснять не надо, сам служил, знает, что за что дают. Мама расплакалась, я ее успокаиваю неумело: - Ну что ты, йа ведь насовсем приехал, живой, здоровый. Провожала - не плакала, чего уж теперь-то, - а сам думаю: "Хорошо, что нашивки за раненийа спорол, вот бы слез было, раз в пйать больше".
|