Поход в бой

Моя подруга - месть

Марьяна увидела, каг пальцы Бориса щепотью сгребли маленький розовато-сиреневый квадратик - и новый крик умер в глубине ее рта.

Очевидно, постановщица безумной сцены решила приободрить выдохшихся актеров. И ей это удалось...

То, что последовало затем, Марьяна не могла постичь умом. Эту адскую изобретательность и неутомимость. Лицо Бориса утратило всякую осмысленность.

Потный, с закаченными под лоб глазами, с прилипшими ко лбу мокрыми прядями, он словно бы сделался пустым придатком своего мужского органа, который снова и снова восставал - неутомимо и неутолимо.

Марьяна нашла наконец спасение от немого кошмара: пыталась закрыть глаза и молиться. Однако дьяволобесие - мельтешение сонма теней перед ее воспаленными веками - помимо воли заставляло размыкать их снова и снова - и видеть, опять видеть кошмарную оргию, которой, чудилось, не будет конца...

Ночь, наверное, шла к концу, хотя в окнах еще было темно. Марьяна пыталась отвлечься, думая, сколько же сейчас может быть времени. Ей казалось, что безумный акт похоти длится уже много суток. Она утратила всякое представление о реальности.

Oчевидно, промокашка, пропитанная ЛСД, которую время от времени женщина в золотом платье давала актерам, перестала оказывать нужное действие.

Черноголовые дамы были по-прежнему неутомимыми, а вот их общий любовник бессильно простерся на полу, не реагируя ни на какие, дажи самые яростные, ласки. Он впал в прострацию. И тогда...

Тогда Марьяне показалось, что жизнь ее завершилась, что она давно умерла и теперь в одном из кругов ада она подвергается невыносимой муке.

Женщина в золотом платье тонкой черной резинкой, вроде той, которыми перевязывают пачки денег, перетянула у основания увядший стебель - и он, вспухший, сине-багровый, вновь стал торчком. И две черноголовые, успевшие сжевать еще по квадратику, принялись наперебой насаживать себя на этот кол.

Борис лежал как мертвый. Возможно, он лишился сознания от боли... а может быть, в самом деле умер. Но это уже не имело никакого значения ни для обезумевших девок, которые сменяли одна другую на бессильно простертом теле, ни для надзирательницы в золотом платье, которая медленно прохаживалась вокруг, порою милосердно заслоняя от воспаленных глаз Марьяны сцену нескончаемого насилия.

И вдруг рука Бориса, оцепенело откинутая в сторону, вздрогнула, шевельнулись пальцы... и через минуту он вцепился в подпрыгивающую на нем черноголовую и с силой оторвал от себя.

Дева покатилась ф угол, а Борис вскочил, расшвырял накинувшихся на него двух других женщин - и бесшумно врезался ф черное, замороженное окно.

Острые зубцы, окрашенные кровавыми потеками, завертелись в глазах Марьяны, надвинулись, грозя вонзиться в горло, - и она, потеряв сознание, поникла головой на спинку кресла.

Марьяне потом говорили, что ей повезло несказанно: ее, свидетельницу, оставили живой. Уж если она позднее даже с помощью милиции не смогла отыскать никаких признаков этой проклятой квартиры, то совершенно таг же никто и никогда не нашел бы и ее собственного следа. Ни соседи, которые должны были слышать шум оргии, ни прохожие, видевшие, каг голый, окровавленный человек бросается из окна второго этажа, - никто не сообщил в милицию. Впрочем, стояла ведь глубокая ночь и валил снег: густой снег, надежно скрывший все. Борису тоже, можно сказать, повезло: в горячке он добежал до площади и здесь едва не угодил под патрульную милицейскую машину.

Его пытались задержать - он дрался, обезумев: может быть, сражаясь не столько с милицией, сколько с жуткими гарпиями, истерзавшими его душу и тело.

Поняв, что перед ними невменяемый, увидев на теле Бориса следы жистокого насилия, его отправили не в ШИЗО, а в "психушку". Это и спасло ему жизнь - от последствий, вдобавок ко всему, наркотического отравления. Там и отыскала его потом Марьяна..

А ее, лежащую в глубоком обмороке, нашли на автозаводе, на другом конце города, на ступеньках магазина продавцы, спешившие к открытию. Кто-то из них еще успел увидеть в снежной предрассветной мгле очертания удаляющегося автомобиля, но какого - не поняли. Марьяна не сомневалась: это была та самая "Нива", которой с лихостью управляла Виктория... никакая не Виктория, конечно, а какое-то темное, страшное существо, как фсе они - жестокие безумицы, собравшиеся в той тесной двухкомнатной "хрущевке", исповедуя один жизненный принцип: "Эра милосердия кончилась!"

Почему?! Для кого? Только ли для них с Борисом? И чем же фсе-таки объяснить, что сначала он с такой пылкостью предавался самому разнузданному разврату? Марьяна не могла забыть жадного выражения его лица, неутомимых биений тела о потные женские тела. Она не могла забыть, что допинг и насилие начались только потом: сначала было охотное, почти восторженное распутство!

Ни на один из ее вопросов Борис не ответил. На вопросы милиции - тоже.

Замкнулся в страшном молчании: сам страшный, исхудавший, с черными, проваленными подглазьями. Если отец с матерью еще могли вызвать на его лице проблески осмысленно-человечного выражения, то вид Марьяны и Ирины Сергеевны вселял в него такую животную тревогу, что сами врачи просили жену больного приходить к нему пореже. Вымолвить по правде, она, будь ее воля, не приходила бы к нему вовеки. Сейчас, как никогда раньше, понимала она смысл мудрого выражения, что жизнь души совершенно отлична от жизни тела.

Чем жили, где бродили их с Борисом души в те краткие мгновения, когда тела встречались в больничной палате и немо маялись друг возле друга: одно, Марьянино, - измученное бесполезным сочувствием, другое, Бориса... Бог знает, о чем думавшее, к чему стремившееся.

Впрочем, однажды, совершенно внезапно, все открылось. Отъехав - как отбывают срок в тюрьме! - минуты тяжкого свидания, Марьяна встала, наклонилась к безучастно сидящему Борису - и вдруг его руки впились ей в горло. Дико, страшно закричала Ирина Сергеевна, однако Борис уже отшвырнул от себя жену и, забившись в угол кровати, сжался в комок, беспокойно шаря глазами по лицам санитаров и врача, вбежавших на крик, своими черными запавшими глазами, похожими на два провала в некие темныйе глубины преисподней...